— Что хотите, — отозвался Броуд, не сбавляя шага.

Он говорил себе, что делает это из верности. Что хороший человек должен сражаться. Все то же самое, что говорил себе, когда отправлялся в Стирию. Но теперь он знал, что сражение — не место для хороших людей.

Он сделал глубокий вдох через нос и выдохнул через нос же — с фырканьем, словно бык.

Когда он плакал у порога своего дома, вернувшись в любящие объятия своей семьи, он думал, что покончил с кровопролитиями. Что больше ничто и никогда не заманит его снова на поле боя. Но похоже, что Судья знала его лучше, чем он сам. Драка была для него как голод. Ты можешь обожраться до тошноты сегодня, но это не значит, что назавтра ты откажешься от обеда. Наоборот, это только прибавит тебе аппетита. И вот он здесь, несмотря на все свои пустые обещания, — снова за столом, с зажатой в руке ложкой, требуя, чтобы его поскорее обслужили.

Он вытащил из-за пояса свой боевой молот и крепко сжал рукой стальную рукоять. Она легла в ладонь, словно ключ в замок. Броуд оскалился и зашагал быстрее.

Кто-то хлопнул его по плечу, и Пек с трудом открыл глаза, отлепил руки от ушей и — после того как вычислил, где здесь верх, что потребовало бóльших усилий, чем можно было подумать, — посмотрел вверх.

Сверху на него смотрел сержант Майер. Его глаза были обведены белыми полосками на фоне черной сажи, оттого что он зажмуривался; борода была слегка опалена с одной стороны, губы шевелились, словно он кричал что-то во весь голос. Сквозь пучки ветоши в ушах, и буханье и рокот других пушек, и шорох собственного дыхания, и грохот собственного сердца, и непрекращающийся тонкий вой, который, казалось, был теперь повсюду, он расслышал отдаленный голос сержанта:

— Пек! Губка!

— Ах да. — Он взобрался на ноги, пошатнулся и сумел удержать равновесие, только схватившись за козлы. — Сейчас.

Куда он дел губку? Пек схватил ее с земли, выдрав вместе с ней клок травы.

— Сэр.

Куда он дел ведро? Пек едва не споткнулся об него, пока искал, поворачиваясь во все стороны. Зачем он вообще отвечал? Он сам-то себя не слышал; уж конечно, его не мог слышать никто другой?

В воздухе висела густая вонь гуркского огня, во рту был липкий вкус пороха, в глотке саднило, глаза слезились. Временами он с трудом мог разглядеть соседнюю пушку в ряду. Команды призраками копошились вокруг своих орудий, смазывая, протирая, заряжая, засыпая порох, выполняя каждую их визгливую прихоть, словно кучки перемазанных грязью нянюшек в детской, набитой непомерно большими металлическими младенцами. Младенцами, плюющимися смертью.

Спотыкаясь, он обошел инженера, возившегося с каким-то сломанным инструментом, стараясь не касаться своей пушки, об которую обжегся уже три раза, так она нагрелась. Из ее дула выползала струйка густого дыма. Пек плеснул туда воды из ведра, смывая нагоревшую корку дымящегося пороха, потом поднял шомпол — и съежился, когда пушка через два орудия от него взревела, извергая струю огня, и земля вновь содрогнулась.

В Осадной школе все это казалось так весело! Ему так повезло оказаться там. Куда лучше, чем горбатиться на фабрике. И к тому же гораздо безопаснее… Стоит ли говорить, что сейчас это совсем не казалось безопасным.

Но об этом лучше не думать.

— Пек! Протри эту малышку!

Ему не нравилось, когда о пушках говорили как о женщинах. В них и без того было мало приятного, а так это звучало просто отвратительно. Что материнского можно увидеть в этих дьявольских погремушках? Убийство все же в основном мужская работа.

Пек засунул губку, с которой струилась черная вода, в дымящееся жерло и принялся водить взад-вперед, с каждым разом окатывая себя фонтаном брызг. Он уже насквозь пропитался этой черной водой, перемазался сажей с ног до головы, рукава его рубашки порвались и мокро шлепали по покрасневшим запястьям, но если оставить хотя бы пятнышко тлеющего пороха, то, когда будут закладывать следующий заряд, вся команда взлетит к чертям.

Еще одна вещь, о которой лучше не думать.

Сквозь плывущий дым он видел солдат внизу. Люди лорда Кранта, кажется. Довольно обтрепанный полк, растянувшийся кривым изгибом вдоль склона. Они попытались окопаться, но у них было примерно три хорошие лопаты на всех, да и количество камней в грунте тоже не помогало. Вообще, помощи им ждать не приходилось. Они прижались к земле, напуганные грохотом пушек позади себя и массой неприятельской армии где-то впереди. Попали между адом и градом, как говаривала Пекова бабушка. Кое-кто побросал оружие на землю, чтобы зажать руками уши; лица были искажены болью и ужасом. Пек увидел, как пара человек попыталась бежать, но их схватили и оттащили обратно на их посты. Похоже, защита у них будет неважная, если мятежники все же переправятся через реку и взберутся по каменистому склону.

Еще одна вещь, о которой лучше не думать. Во время боя таких вещей куча.

Вот, например, архилектор, стоящий в своем белоснежном мундире на вершине холма. И эта женщина с жестким лицом тоже. Таких кошмарных ублюдков он еще в жизни не встречал. Похоже, ни у того ни у другой вообще не бывает человеческих чувств. Пек сглотнул и отвел взгляд, протер свое орудие насухо и оставил его дымиться.

Парнишка, державший дымящийся запальный шнур, плакал — перемазанное сажей лицо прорезали дорожки слез. Непонятно, то ли дым попал в глаза, то ли его ранило, то ли он ревел из-за всего этого ужаса. Пек хлопнул его по плечу, плеснув из ведра грязной водой. Говорить что-то смысла не было. Паренек отозвался беспомощной кривой улыбкой, потом Майер выхватил из его руки запальный шнур и что-то заорал.

— О нет! — Пек снова рухнул на колени на содрогнувшийся склон холма и зажал ладонями уши, превращая гомон в гулкий шепот, похожий на тот звук, который слышен, если приложить к уху морскую раковину.

Единственное, что здесь можно сказать, — лучше стрелять самим, чем чтобы стреляли по тебе. Но те бедолаги, на которых было направлено их орудие, тоже принадлежали к разряду тех вещей, о которых лучше не думать.

В такие времена лучше вообще ни о чем не думать.

Он крепко-накрепко закрыл глаза.

В ухе Сувала что-то треснуло, словно удар бича, посыпался ливень острых щепок, что-то ударило его по спине, и он съежился. С дерева неподалеку отломилась ветка и рухнула на землю посреди общего разгрома.

— Боже, помоги! — прошептал он, поднимая голову.

Кто-то плакал. Кто-то кричал. Кто-то горел. Сувал увидел, как горящий, шатаясь и корчась, добрался до реки и хлопнулся в воду. Кто-то тащил безвольное тело товарища, ухватив под мышки. Вот он упал, опрокинув раненого поверх себя, потом поднялся и снова упрямо потащился дальше. Отчаянно пытаясь спасти своему другу жизнь — или получить возможность спасти свою собственную.

Трясущимися руками Сувал подобрал свой помятый шлем и надел его, вывалив себе на голову пригоршню грязи и даже не заметив. Какое-то время возился, пытаясь застегнуть пряжку под подбородком, прежде чем понял, что она сломана. Его копье куда-то отлетело, он принялся оглядываться, но рядом валялся лишь чей-то меч, и он подобрал его. Он понятия не имел, что с ним делать; это был первый меч, который он держал в руках за всю жизнь.

Мурезин сказал, что им вообще не придется драться, а просто одеться в мундиры ради какого-то тщеславного человека, чтобы он мог сказать, что у него есть Гуркский легион. Они от души посмеялись над ним, распивая вместе плохой чай — хорошего чая в этой треклятой стране не достать нигде ни за какие деньги. Насчет сражения Мурезин ошибся. Впрочем, Мурезин упал в реку вместе с другими, когда обрушился мост. Позднее на берег вынесло несколько трупов, но Мурезина среди них не было.

Сувал тогда сказал, что это очень хорошо, что Гуркскому легиону не придется сражаться, потому что он в жизни не держал оружия и к тому же не был гурком — фактически он с трудом понимал их язык. Но все что угодно было лучше, чем жизнь в трущобах Адуи, где никто не даст тебе работу, если у тебя смуглое лицо. В Тазлике он был писцом, у него была маленькая чистая контора, продуваемая прохладным ветром с моря. Главным образом он переписывал священные тексты и еще вел некоторые счета — работа довольно скучная, но хорошо оплачиваемая. Как он молился сейчас, чтобы дожить до того времени, когда ему снова будет скучно! Где-то слева опять оглушительно грохнуло, и Сувал снова пригнулся. Видит Бог, то была совершенно другая жизнь, которой жил совершенно другой человек в каком-то совершенно другом мире. В мире, который не был объят огнем и не разлетался на части. В мире, где пахло морской солью и цветами, а не дымом и ужасом.