— Вот именно. Но ведь от этого никому не хуже, правда? — И Каркольф задрала рубаху и со всей возможной осторожностью положила сверток в верхний из двух поясных кошелей.

Теперь уже настала очередь Шев смотреть, делая вид, будто она никуда не смотрит, а просто наливает себе бокал вина.

— И что же в этом пакете? — спросила она.

— Тебе лучше этого не знать. Целее будешь.

— Неужели даже понятия не имеешь?

— Мне приказано не смотреть, — вынужденно призналась Каркольф.

— И тебе даже не захотелось, да? По мне, так чем больше приказывают не смотреть, тем сильнее подмывает. — Шев подалась вперед, ее глаза сверкали завораживающим огнем, и на мгновение сознание Каркольф целиком и полностью заполнила картина того, как они вдвоем катаются по ковру и, смеясь, раздирают конверт.

Она не без труда отогнала это видение.

— Вору можно полюбопытствовать. Курьеру — нет.

— А ты могла бы вести себя еще напыщеннее?

— Если постараюсь, то получится.

Шев фыркнула в бокал.

— Ну, полагаю, теперь пакет твой.

— Как раз нет. В этом-то все и дело.

— Пожалуй, ты больше нравилась мне, когда была преступницей.

— Врешь. Ты хочешь, пользуясь возможностью, сбить меня с пути истинного.

— Угадала. — Шев сползает в кресле, и ее длинные коричневые ноги постепенно вытягиваются из-под подола. — Почему бы тебе не задержаться немного? — Ее ступня нащупала лодыжку Каркольф и нежно скользнула вверх по внутренней стороне икры и вновь спустилась вниз. — И сбиться с пути истинного?

Каркольф вздохнула — почти с болью.

— Проклятие, я и сама хотела бы. — Она сама изумилась силе своего чувства; у нее перехватило горло, и на мгновение ей показалось, что она сейчас задохнется. На кратчайшее мгновение она почти решилась выбросить пакет в окно и сесть на пол перед креслом, в котором расположилась Шев, взять ее руки в свои и поделиться с нею теми сказками, которые она не рассказывала никому с детских лет. На кратчайшее мгновение. Но тут же она вновь сделалась Каркольф и благоразумно шагнула назад, так что ступня Шев упала на половицы. — Но ты ведь знаешь, как оно в моем деле. Я должна уйти с отливом. — И она подхватила свое новое пальто и начала надевать его, как бы невзначай отвернувшись, чтоб сморгнуть с глаз навернувшиеся, кажется (а может быть, и нет), слезинки.

— Ты могла бы устроить себе отпуск.

— Я говорю себе это на каждом задании, и, когда задание кончается, я вдруг делаюсь… нервной. — Каркольф вздохнула и принялась застегивать пуговицы. — Я просто не приспособлена к тому, чтобы сидеть на одном месте.

— Ха!

— Только не делай вид, что ты сама не такая.

— Не буду. Я и сама подумываю о том, чтобы двинуть дальше. Например, в Адую или вернуться на юг…

— Я предпочла бы, чтобы ты осталась здесь. — Эти слова вырвались у Каркольф помимо воли, и она тут же попыталась переиначить их в привычном небрежном тоне. — А то ведь кто будет вытаскивать меня из неприятностей, когда я окажусь здесь в следующий раз? Ты единственная, кому я доверяю в этом треклятом городе. — Это была, конечно же, неправда; она ни капельки не доверяла Шев. Хороший курьер не доверяет никому, а Каркольф была лучшим из лучших курьеров. Но ей было куда привычнее и легче врать, нежели говорить правду.

По улыбке на губах Шев она видела, что та совершенно точно понимает ситуацию.

— Очень мило. — И когда Каркольф собралась было шагнуть к двери, Шев схватила ее за запястье, да так крепко, что этого нельзя было не заметить. — Мои деньги!

— Какая я рассеянная. — Каркольф протянула ей кошелек.

— И остальные, — потребовала Шев, даже не заглядывая внутрь.

Каркольф еще раз вздохнула и бросила второй кошелек на кровать; ярко сверкая в свете лампы, золото высыпалось на белую простыню. — Ты и сама расстроилась бы, если бы я не попыталась.

— Я глубоко растрогана твоей заботой о моих тонких чувствах. Смею ли надеяться, что мы увидимся, когда ты появишься здесь в следующий раз? — спросила она, когда Каркольф уже взялась за замок. — Я буду считать мгновения.

В этот момент ей больше всего на свете хотелось поцелуя, но она не была уверена, что ее решимость выдержит такое испытание, и потому послала быстрый воздушный поцелуй дверной створке и захлопнула ее за собой. Она быстро проскочила через темный двор и выскользнула за тяжелые ворота на улицу, надеясь, что Шеведайя не сразу присмотрится к содержимому первого кошелька. Пусть этим она навлечет на себя вселенские кары, но разве не отдашь чего угодно за возможность хотя бы представить себе ее лицо, когда она обнаружит, что к чему.

День представлял собой одно сплошное фиаско, но, судя по всему, дела могли обернуться много, много хуже. У нее еще оставалась пропасть времени, чтобы успеть на корабль до начала отлива. Каркольф нахлобучила капюшон, поморщилась от боли в только что зашитом порезе, и в невесть откуда взявшейся язвочке, и в промежности, где натирал этот треклятый шов на штанах, и зашагала сквозь туманную ночь — не слишком быстро, не слишком медленно, а так, чтобы не вызывать никаких подозрений.

Проклятие, как же она ненавидела Сипани!

Карлеон, лето 570 года

— Отец, что такое мир?

Бетод, моргая, посмотрел на старшего сына. Скейлу уже одиннадцать, а мира за всю свою жизнь он, почитай, и не видел. Разве что считаные мгновения. Просветы в кровавом мареве. Пытаясь сообразить, что же ответить, Бетод вдруг понял, что и сам толком не помнит, как выглядит мир.

Сколько уже лет он живет в непрерывном страхе?

Он присел на корточки перед Скейлом и вспомнил, как его собственный отец, скрюченный болезнью и старый не по годам, так же сидел перед ним на корточках. «Бывают такие люди, которые ломают то, что попадается под руку, лишь потому, что могут это сделать, — прошептал он тогда. — Но война — это последний довод вождя. Только начни войну — и ты при любом ее исходе проиграл».

Несмотря на все одержанные победы, на все невероятные удачи, на то, что враги неизменно уходили в грязь, все притязания подтверждались, и все земли захватывались, Бетод год за годом проигрывал. Теперь он это видел.

— Мир, — сказал он, — это когда все враги примирились, все долги крови оплачены, и все согласны со сложившимся положением дел. Во всяком случае, более или менее согласны. Мир — это когда… когда никто ни с кем больше не сражается.

Скейл, нахмурив лоб, обдумывал услышанное. Бетод любил его, конечно же, как не любить сына, но даже он был вынужден признать, что мальчик не из самых сообразительных.

— Если так… то кто же побеждает?

— Все, — сказал Кальдер.

Бетод вскинул брови. Его младший сын соображал столь же быстро, сколь медленно это делал старший.

— Совершенно верно. Мир — это когда победителем оказывается каждый.

— А Гремучая Шея уверяет, что, пока ты жив, никакого мира не будет, — сказал Скейл.

— Уверяет. Но Гремучая Шея из тех людей, кто очень легко разбрасывается словами. Уверен, что, подумавши, он переменит свое мнение. Тем более что его сын сидит на цепи у меня в застенке.

— У тебя? — бросила Урси из угла комнаты, оторвавшись от расчесывания волос ровно на столько времени, чтобы одним глазом взглянуть на него. — Разве он не пленник Девятипалого?

— Девятипалый отдаст его мне. — Бетод произнес эти слова таким непринужденным тоном, что можно было подумать, будто речь шла о какой-то пустяковине, вроде щелчка пальцев, а не о серьезном деле, на которое он решился, только собрав всю свою смелость. Что за вождь такой, если он боится попросить своего поединщика об услуге?

— Прикажи ему это сделать. — Странно было слышать мужские слова, произнесенные тонким мальчишеским голосом Кальдера. — Заставь его.

— Приказать ему я не могу. Сын Гремучей Шеи — пленник Девятипалого. Он захватил его в бою, а у названных свои обычаи. — Важнее было то, что Бетод не был уверен, что Девятипалый его послушается, не знал, что делать, если он откажется повиноваться, а сама мысль о том, чтобы проверить это, наводила на него страх. — Есть определенные правила.