Танни вынул пробку из фляжки Желтка, задумчиво приложился, передал ее хозяину, который, пожав плечами, тоже глотнул.

— Но он, Танни, драпал и мчался вперед, гнил в распутице; его пронимали холода и охаживали северные ветры; он вынес испытание харчами, винными погребами и ласками южанок, тысячемильными переходами, многолетним суровым рационом его величества, и даже, пусть и без рвения, но борьбой за то, чтобы стоять — вернее, сидеть — здесь перед вами…

Танни скрестил загубленные — а еще недавно, казалось, такие новые — сапоги друг на друге, медленно ушел спиной обратно в гамак и смежил веки, сквозь которые розовато просвечивало солнце.

Пришел он предзакатной порой. Над болотистой речушкой клубилась мошкара, желтеющие листья бросали на тропинку пятнистые тени; ветви под легким ветерком колыхались низко, так что приходилось под них подныривать.

Домишко казался еще приземистей, чем он помнил. Маленький, но неизъяснимо красивый — настолько, что слезы наворачивались на глаза. Дверь протяжно заскрипела, почему-то напугав чуть ли не как тогда, в Осрунге. В доме никого не было. Только старый, пропахший дымом полумрак. Вон его топчан, отодвинутый к стенке из-за тесноты, а туда, где он стоял, падают из окошка полосы бледного света: день идет на убыль.

Никого. Во рту пересохло. А что, если собрались и ушли, навсегда? Или вдруг, пока его не было, нагрянули лихие люди, промышляющие разбоем дезертиры…

Тут слух уловил в отдалении тихое тюканье топора: «туп, туп». Бек выскользнул обратно под вечереющее небо; заспешил мимо курятника, пялящихся коз и пяти пеньков, сплошь в выщербинах и зазубринах от длительных упражнений с ножами и топором, которые ему, если разобраться, особо не пригодились. Одно дело шпынять пенек, на это ума не надо, а совсем другое — живого человека. Это Бек теперь знал досконально.

Мать стояла возле старого пенька, опираясь на топор, и устало распрямляла спину, а Фестен собирал расколотые чурбачки и скидывал в кучу. Бек смотрел, как волосы матери колышутся на ветерке, а ее маленький помощник возится с дровами.

— Ма, — сипло вырвалось у него.

Она обернулась и замерла.

— Ты вернулся.

— Вернулся.

Он пошел к ней, а она воткнула колун в пенек и двинулась ему навстречу. Хотя ростом мать намного меньше его, одной рукой она прижала его голову к плечу, а другой обняла, крепко, не вдохнуть.

— Мой сын, — шепнула она.

Он отстранился и, сглатывая слезы, посмотрел под ноги. Увидел свой — вернее, материн — плащ. Какой он стал грязный, окровавленный, изорванный.

— Прости. Я, похоже, сгубил твой плащ.

— Да перестань. — Она коснулась его лица. — Кусок материи.

— И в самом деле.

Он присел и взъерошил волосы Фестену.

— Ну как ты тут?

Голос предательски дрогнул.

— Хорошо! — Мальчуган деловито сшиб с макушки руку Бека. — А имя ты принес?

— Принес, — ответил Бек после паузы.

— А какое?

Бек покачал головой.

— Да какая разница. Как Венден?

— Все так же, — ответила мать. — Тебя же не было всего несколько дней.

И вправду. А ощущение такое, будто прошли годы.

— Мне кажется, я ушел очень давно.

— Как все было?

— Можем мы… об этом не разговаривать?

— Твой отец только об этом и говорил.

Он снизу вверх посмотрел на нее.

— Если я что-то и уяснил, так это то, что я — не мой отец.

— Хорошо. Вот это хорошо. — Мать нежно потрепала его по щеке; глаза у нее влажно поблескивали. — Как я рада, что ты здесь. Просто слов нет. Есть хочешь?

Он встал, с усилием распрямляя ноги; тыльной стороной ладони отер непрошенные слезинки. Только сейчас до него дошло, что он не ел с самого ухода с Героев. То есть со вчерашнего утра.

— Да можно.

— Пойду огонь зажгу!

И Фестен деловито затопал к дому.

— Ты заходишь или нет? — спросила мать.

Бек глянул в сторону долины.

— Пожалуй, побуду еще минутку. Полешко-другое расколю.

— Ну смотри.

— А, и еще.

Бек снял с пояса отцовский меч, подержал-подержал и отдал матери.

— Можешь это убрать?

— Куда?

— Хоть куда, лишь бы с глаз подальше.

Она приняла меч, и ощущение у Бека было такое, будто он освободился от ненужной ноши, которую, по счастью, больше не придется на себе таскать.

— Похоже, войны иногда приносят и что-то хорошее, — заметила мать.

— А по мне, так единственно хорошее — это приходить с них домой.

Он нагнулся, поставил на пенек полено, поплевал на ладони и поднял колун. Рукоять удобно легла в руки. Знакомо. И уж куда как сподручей, чем рукоять меча, тут и говорить нечего. Бек махнул топором, и полено разлетелось на аккуратные половинки. Нет, он не герой, и никогда им не станет. Он создан колоть дрова, а не воевать.

Какой он все же удачливый. Куда удачливей Рефта со Стоддером или Брейта. Удачливей Дрофда или Жужела из Блая. Удачливей даже, чем Черный Доу. Бек выдернул колун из пенька и выпрямился. Быть может, о дровосеках не слагают песен, но вон на невидимых отсюда холмах блеют овечки, и этот звук милее всех строф о героях, вместе взятых.

Он закрыл глаза и вдохнул запах трав с горьковатой примесью дыма. А потом открыл и оглядел долину. По коже побежали мурашки от щемящей умиротворенности. И как он мог ненавидеть это место, эти окрестности?

Чем же они плохи? Да они лучше всех!

— Ну так ты стоишь со мной? — спросил Кальдер голосом, беззаботным, как весеннее утро.

— Если еще есть место.

— Преданно, как Рудда Тридуба?

Железноголовый пожал плечами.

— Я не буду держать тебя за дурака и говорить «да». Но я знаю, где лежат мои интересы, а место это — возле твоих каблуков. Я скажу, что верность — опасная почва. Имеет свойство в бурю вымываться из-под ног. А своекорыстие удерживается в любую погоду.

Кальдеру пришлось кивнуть.

— Здравый принцип.

Он взглянул на Фосса Глубокого, недавно вернувшегося на службу. Вот нагляднейший пример своекорыстия во плоти. Несмотря на неприязнь, по крайней мере, на словах, ко всякого рода битвам, у него из-под замызганного плаща поблескивал отменный нагрудник Союза с выгравированным золотистым солнышком.

— А ведь их и в самом деле не мешает иметь. А, Глубокий?

— Чего?

— Принципы.

— О, я их большой-пребольшой приверженец. И брат мой тоже.

Мелкий оторвался от яростной чистки ногтей кончиком ножа.

— Мне они нравятся с молоком.

Неловкая тишина. Кальдер повернулся к Железноголовому.

— Когда мы с тобой последний раз беседовали, ты держался за Доу. Потом ты обоссал мне сапоги. — Он поднял один, за истекшие дни еще более побитый, обшарпанный и заляпанный, чем сам Кальдер. — Неделю назад еще лучшие, черт их дери, на всем Севере. Стирийская кожа. Полюбуйся вот.

— Охотно куплю тебе новую пару.

Кальдер, вставая, поморщился от ломоты в ребрах.

— Тогда уж сразу две.

— Как скажешь. Может, и сам обзаведусь.

— Пожалуй, тебе к лицу что-нибудь из стали?

Железноголовый покачал головой.

— Стальные сапоги в мирное время? Душа не лежит. Что-нибудь еще?

— Просто держи пока своих людей наготове. Нам нужно хорошее представление перед Союзом, пока им это дело не наскучит и они не смоются по-тихому. Уже недолго осталось.

— Ты прав.

Кальдер отошел на пару шагов, но повернул обратно.

— И жене моей подношение сделай. Что-нибудь красивое: у меня же скоро ребенок родится.

— Устроим.

— И не бери в голову. Ведь все кому-то служат.

— Что верно, то верно.

Железноголовый даже не почесался. Немного огорчительно: Кальдер-то рассчитывал, что Кейрма бросит в пот. Ну да ладно, до этого руки еще дойдут, когда уберется Союз. Настанет время для всяких-разных дел. Поэтому он ограничился величавым кивком и, ухмыльнувшись, пошел. По одну сторону тенью следовал Ричи, по другую — Бледноснег. Последний недавно перемолвился с Чудесницей, а она в свою очередь — с карлами Доу, отчего их прежние убеждения пошатнулись. Большинство людей Тенвейза разбрелось, а Ганзул Белоглазый проявил своекорыстие и вымутил себе что хотел. Железноголовый с Золотым по-прежнему ненавидели друг друга слишком сильно, чтобы представлять собой угрозу, а Стук Врасплох по причинам, для Кальдера непонятным, относился к нему как к давнему и почтенному другу. Смех сказать: один взмах меча, и из презренного шута он сделался королем мира. Удача. У кого-то она есть, у кого-то нет.