От боли, скрутившей бедро, Монца завизжала. Саданула его по голове рукоятью молота, наполовину оторвав ухо. Трясучка двинулся было на помощь, но она уже высвободилась.

Гобба, каким-то образом сумев сесть и привалиться спиною к бочке с водой, зарыдал и завыл. Раздувшиеся кисти рук, багровые, мягкие, как перчатки, сделались вдвое больше, чем были.

— Проси пощады! — прошипела Монца. — Проси, жирный говнюк!

Но Гоббе было не до этого. Он пялился на котлеты вместо рук и выл. Хрипло и слезливо.

— Могут услышать. — Вид у Балагура был такой, словно больше его ничто не волновало.

— Ну, так заткни его.

Уголовник, зайдя сзади, перегнулся через бочку, подцепил Гоббу под подбородок удавкой и с силой вздернул его кверху. Вой сменился сипением.

Монца присела так, что лица их с Гоббой оказались на одном уровне. Не обращая внимания на боль в коленях, жадно уставилась на металлическую струну, что врезалась в жирную шею. Как некогда другая — в ее собственную. Шрамы, оставленные удавкой, зазудели.

— Каково тебе, а? — Она прошлась взглядом по его лицу, пытаясь ощутить хоть какое-то удовлетворение. — Каково? — спросила снова, хотя никто не знал этого лучше, чем она сама. Глаза Гоббы выпучились, брыли затряслись, из розовых стали красными, затем багровыми. Монца не без труда выпрямилась. — Сказала бы я, что тело недурное пропадет понапрасну. Но это не так.

Закрыв глаза, она запрокинула голову, с силой втянула носом воздух. Крепче сжала молот, подняла его.

— Предать меня и оставить в живых?

Боек ударил меж свинячьих глазок, раздался треск — словно раскололась каменная плита. Тело Гоббы выгнулось дугой, рот разинулся, но из него не вылетело ни звука.

— Лишить меня руки и оставить в живых?

Молот ударил в нос, продавив лицо, как яичную скорлупу. Тело Гоббы обмякло, сломанная нога мелко задергалась.

— Убить моего брата и оставить меня в живых?

От последнего удара раскололся череп. По багровой коже хлынула черная кровь. Балагур убрал удавку, и Гобба завалился на бок. Перекатился легко, почти изящно, лицом вниз и застыл.

Мертв. Проверять ни к чему, и так ясно. Монца, морщась, с трудом разжала ноющие пальцы. Молот грохнулся на пол, кроваво блеснул боек с приставшим клочком волос.

Один мертв. Осталось шесть.

— Шесть и один, — пробормотала она.

Балагур, невесть с чего, вдруг уставился на нее широко открытыми глазами.

— На что это похоже? — спросил Трясучка.

— Что — это?

— Месть. Приятное чувство?

Монца не чувствовала ничего, кроме боли в голове, ногах и руках — одной переломанной, другой обожженной. Бенна по-прежнему мертв, она по-прежнему калека. Нахмурившись, она не ответила.

— Убрать его отсюда? — Балагур указал тяжелым, блестящим тесаком на труп.

— Да, и постарайся, чтобы не нашли.

Ухватив Гоббу за лодыжку, Балагур подволок его к наковальне. На опилках остался кровавый след.

— Разрубить. Раскидать по сточным канавам. Крысы сожрут.

— Достойный конец. — Монцу, однако, слегка затошнило.

Ей требовалось покурить. Как всегда в это время. Расслабиться, успокоиться. Она вытащила маленький кошелек с пятьюдесятью скелами и бросила его Трясучке.

Тот поймал. Звякнули монетки.

— Расчет?

— Расчет.

— Хорошо. — Он сделал паузу, словно хотел сказать что-нибудь еще, но не мог придумать, что. — Мне жаль вашего брата.

Она взглянула ему в лицо, освещенное тусклым фонарем. Внимательно всмотрелась, пытаясь его понять. О ней и Орсо он практически ничего не знал. Вообще мало что знал, на первый взгляд. Но сражаться умел, это она видела сама. Пошел в притон Саджама один, что требовало мужества. Человек мужественный, наделенный совестью… возможно. Гордый. Такой мог оказаться еще и верным. А верные люди в Стирии редчайший товар.

Ей никогда не приходилось оставаться одной надолго. Бенна всегда был рядом. Или за спиной, на худой конец.

— Жаль?

— Да. И у меня был брат.

Он начал разворачиваться к двери.

— Тебе больше не нужна работа?

Монца, не сводя с него глаз, двинулась вперед. Нашарила на поясе за спиной рукоять ножа. Ему известно ее имя. Имена Орсо и Саджама. Этого достаточно, чтобы она не дожила до рассвета. По доброй воле или нет, но он должен остаться.

— Такая же? — Он угрюмо глянул на окровавленные опилки у нее под ногами.

— Убийство. Говори, не стесняйся. — Ударить в грудь, размышляла она тем временем, или в горло? Или подождать, пока повернется, и всадить нож в спину? — А ты что думал? Козу доить?

Он покачал головой. Длинные волосы всколыхнулись.

— Может, вам это покажется глупым, но я приехал сюда, чтобы исправиться. У вас есть свои причины, конечно, но мне сдается, неверный это шаг. В неверном направлении.

— Еще шесть человек.

— Нет. Нет. С меня хватит. — Казалось, он сам себя пытается убедить. — Все равно, сколько…

— Пять тысяч скелов.

Трясучка уже открыл рот, чтобы снова сказать «нет». Но не сказал. Уставился на нее. Сначала растерянно, потом задумчиво. Прикидывая, сколько же это денег на самом деле. И что на них можно купить. Монца всегда умела определить цену человека, которую имеет каждый.

Глядя ему в лицо, она шагнула вперед.

— Ты хороший человек, я вижу. И сильный. Такой, как нужен. — Скользнула взглядом по его губам, снова посмотрела в глаза. — Помоги мне. Я нуждаюсь в твоей помощи, а ты — в моих деньгах. Пять тысяч скелов. С такими деньгами тебе будет гораздо легче исправиться. Помоги мне. Потом ты сможешь купить хоть половину Севера. И стать королем.

— Кто сказал, что я хочу быть королем?

— Будь королевой, коль хочешь. Но я скажу, кем ты уже точно не будешь. — Она придвинулась к нему так близко, что дышала почти в лицо. — Нищим. По мне, не пристало гордому человеку вроде тебя унижаться в поисках работы. — И Монца отвела взгляд. — Решать, конечно, тебе.

Он еще молчал в раздумье. Но Монца уже убрала руку с рукояти ножа, зная, каким будет ответ. «Деньги для каждого человека значат свое, — писал Бьяловельд, — но всегда хорошее».

Наконец Трясучка поднял голову. Взгляд сделался жестким.

— Кто следующий?

В былые времена Монца усмехнулась бы брату, и тот ответил бы ей такой же усмешкой. «Мы опять победили». Но Бенна был мертв, и думать следовало о том, чья очередь настала к нему присоединиться.

— Банкир.

— Кто такой?

— Человек, который считает деньги.

— Зарабатывает деньги, считая деньги?

— Точно.

— Странные у вас обычаи, однако. И что он сделал?

— Убил моего брата.

— Снова месть?

— Снова месть.

Трясучка кивнул.

— Считайте, я нанят. Что теперь?

— Помоги Балагуру вынести мусор. Ночью мы уедем. В Талине нам пока делать нечего.

Трясучка посмотрел на наковальню, тяжело вздохнул. Затем вытащил нож, который она ему дала, и направился к Балагуру, уже принявшемуся за работу.

Монца взглянула на свою левую руку, вытерла с нее капельки крови. Пальцы слегка дрожали. Из-за того ли, что несколькими минутами раньше она убила человека, из-за того ли, что не убила человека сию минуту, из-за того ли, что попросту хотела курить… сказать было трудно.

Возможно, по всем трем причинам сразу.

В первый год они голодали, и Бенна вынужден был просить у сельчан милостыню, покуда Монца трудилась в поле и собирала ягоды в лесу.

На второй год удалось снять урожай получше и вырастить кое-какие овощи на делянке возле сарая. А еще, когда начались метели и в долине воцарилось белое безмолвие, их ссудил хлебом мельник, старик Дестор.

На третий год стояла чудесная погода, дожди шли вовремя, и на верхнем поле пшеница уродилась на славу. Не хуже, чем у отца. Из-за беспорядков на границе цены были высокими. Вырученных денег должно было хватить на то, чтобы залатать крышу и справить Бенне новую куртку. Монца, глядя, как ветер гонит волны по пшеничному морю, испытывала ту особую гордость, какую знает всякий, сделавший что-то собственными руками. Гордость, о которой говорил отец.