— Бремер дан Горст? Как вы здесь оказались?

Она уже снова смотрела в другую сторону. Голос у нее был тусклым.

«Да так, шел убить первого помощника твоего отца, но тот предложил мне пьяную похвалу, поэтому я выпил с ним за мой героизм. В этом есть что-то анекдотичное…»

Горст поймал себя на том, что пристально смотрит на ее лицо. Смотрит и взгляд не может отвести. Фонарь очерчивал ее профиль золотом, в том числе и пушок над верхней губой. Ужас: а вдруг она возьмет и обернется. И увидит, как он пялится. Разве можно вот так таращиться на женские губы? Губы замужней женщины. Красивой-прекрасивой, но замужней. А и пусть смотрит. Он этого даже хочет. Пускай повернется и увидит. Но она, конечно, этого не сделает. «С чего бы женщине вообще на меня смотреть? Я люблю тебя. Люблю так, что мне больно. Больнее всех ударов, что я сегодня получил. И даже тех, которые нанес. Я люблю тебя так, что обосраться. Ну скажи мне это. В смысле, не насчет „обосраться“, а это, первое. Ну чего тебе стоит? Скажи, и будь ты проклята!»

— Я слышал, что… — произнес он едва ли не шепотом.

— Да, — сказала она.

Деликатно-неловкая пауза.

— А вы…

— Да. Продолжайте, вы все можете мне высказать. Что я прежде всего не должна была там оказаться. Давайте же, говорите.

Снова пауза, еще более неловкая. Одолеть бездну между умом и устами было для него чем-то немыслимым, свыше сил. И смелости. А у нее это выходило так легко, что дух захватывает.

— Вы привели обратно людей, — удалось ему кое-как промямлить. — Спасли жизни. Вы должны гордиться…

— О да, уж и впрямь героиня. Все так гордятся, просто деваться некуда. Вам знакома Ализ дан Бринт?

— Нет.

— Я тоже, собственно, толком ее не знала. Если честно, считала ее за глупышку. Она была со мной. Вон там, — Финри кивком указала в сторону непроглядной долины. — И она там по-прежнему. Как вы думаете, что с ней происходит, пока мы с вами стоим здесь и разговариваем?

— Ничего хорошего, — проронил Горст, не успев осмыслить этих слов.

Она удостоила его взгляда искоса.

— Что ж. По крайней мере, вы говорите то, что на самом деле думаете.

И, повернувшись спиной, медленно пошла вверх по склону к штабу отца, оставляя его стоять, как всегда, с приоткрытым ртом, из которого так и не вылетят слова, не предназначенные ни для чьих ушей.

«О да, я всегда говорю то, что на самом деле думаю. Я вот подумал, а конец ты у меня пососать не желаешь? Ну пожалуйста! Или язычок в рот? Да какое там — обняться, и то было бы достаточно».

Финри исчезла под низкой притолокой амбара; дверь закрылась, а с ней и излившийся наружу свет.

«Ну хотя бы взяться за руки? Нет? Эй, ну хоть кто-нибудь?»

Снова зарядил дождь.

«Ну хоть кто-нибудь…»

Кальдер неприкаянно брел в ночи на огни за Клейловой стеной, потрескивающие и пошипывающие под взвесью дождя. Опасность грозила ему давно, и никогда еще не подходила так близко, но губы ему, как ни странно, по-прежнему кривила дерзкая ухмылка.

Отец мертв. Брат тоже. Старый друг Зобатый и тот против него. Интриги ни к чему хорошему не привели. Все заботливо посеянные семена не дали никакого, пусть даже самого плохонького, самого хилого всхода. Из-за своего неусидчивого нрава и некоторой лишки дешевой выпивки Мелкого он совершил нынче большую, ужас какую большую ошибку, и поплатится за нее жизнью. Скоро. Самым жутким образом.

Но было и ощущение силы. Свободен. Уже не младший сын, не младший брат. Не коварный, вынужденный лгать и изворачиваться, трусишка. Пульсирующая боль в том месте, где он ободрал костяшки о кольчугу Тенвейза, ему даже нравилась. Впервые в жизни он ощущал себя… храбрым.

— Что там наверху стряслось? — грянул из темени голос Глубокого.

Несмотря на то, что прозвучал он со всей внезапностью из-за спины, Кальдер не только не вздрогнул, но и ухом не повел.

— Я совершил ошибку, — ответил он со вздохом.

— Ну тогда впредь не совершай другую, что бы ты ни делал, — вставил откуда-то справа Мелкий.

А за ним Глубокий:

— Ты же, я так понимаю, не думаешь завтра участвовать в сражении?

— Ну почему. Подумываю.

В ответ пара тревожно-изумленных вздохов.

— Прямо-таки сражаться? — переспросил Глубокий.

— И именно ты? — углубил вопрос Мелкий.

— Лучше давай делай ноги, и до восхода мы будем в десятке миль отсюда. Нет никакого резона, чтобы…

— Нет, — сказал Кальдер.

Тут и думать не о чем. Бежать он не может. Кальдер десятилетней давности — тот, кто, не задумываясь, приказал убить Форли Слабейшего, — уже скакал бы во весь опор на первой же лошади, которую успел бы украсть. Однако теперь у него была Сефф и нерожденный ребенок. Если он, Кальдер, останется платить за собственную глупость, то Доу может удовлетвориться тем, что растерзает его перед гогочущей толпой, но Сефф не тронет, чтобы Коул Ричи чувствовал себя ему обязанным. Если же бежать, то Доу непременно ее повесит, а этого допустить нельзя. Такое просто немыслимо.

— Ох, не советую я тебе, — вздохнул из темноты Глубокий. — Битвы никогда не были хорошей затеей.

Мелкий солидарно поцокал языком.

— Если ты хочешь кого-то убить, то, именем мертвых, делай это, пока он смотрит в сторону.

— Всецело с этим согласен, — сказал Глубокий. — Особенно в отношении тебя.

— Я так прежде и поступал, — пожал плечами Кальдер, — но все меняется.

Кем бы он ни был, он все же последний сын Бетода. Его отец был великим человеком, и нечего придавать его истории трусливое окончание. Скейл, возможно, и дурачина, но у него хватило достоинства погибнуть в сражении. Лучше уж последовать его примеру, чем тоскливо дожидаться, когда тебя загонят в какой-нибудь медвежий угол Севера, чтобы ты там трясся за свою бесполезную, ничего не стоящую шкуру. Но еще Кальдер не мог бежать из-за… Драть их всех. Тенвейза с Золотым, и Железноголового в придачу. Язви его, Черного Доу. Да и Керндена Зобатого с ними за компанию. Опостылело быть посмешищем, зваться трусом. Обрыдло им являться.

— С битвами мы далеко не уедем, — печально заявил Мелкий.

— Тем более что в них мы не сможем за тобой приглядеть, — добавил Глубокий.

— А я этого от вас и не ждал.

И Кальдер оставил их в темноте, а сам, не оборачиваясь, вышел на тропу к Клейловой стене и пошел мимо людей, штопающих рубахи, чистящих оружие, обсуждающих расклад на завтрашний день — по общему мнению, не ахти какой. Поставив ногу на каменный выступ, он радушно улыбнулся печально поникшему по соседству чучелу.

— Взбодрись, — сказал он. — Я никуда не собираюсь. Это все мои люди. Моя земля.

— Чтоб меня, если это не Кальдер Голая Костяшка, принц, расквашивающий носы! — Из темноты вразвалку вышел Бледноснег. — Наш знаменитый вождь вернулся! А я уж думал, мы тебя потеряли.

Возможность этого его, по-видимому, не сильно смущала.

— Да вот, была тут мыслишка дать деру в сторону холмов.

Кальдер пошевелил в сапожке пальцами, наслаждаясь этим ощущением. Отчего-то у него нынче восторг вызывали разные мелочи. Может, такое происходит, когда видишь, что на тебя надвигается смерть.

— Да только в это время года там что-то холодно.

— Ну, тогда погода на нашей стороне.

— Вот и посмотрим. Спасибо, что обнажил за меня меч. Я, честно говоря, не думал, что ты из тех, кто ставит не на фаворита.

— Я и сам так думал. Да только ты на секунду напомнил мне твоего отца. — Бледноснег поставил ногу на стену рядом с Кальдером. — Вспомнилось, каково оно когда-то было, следовать за человеком, которым восторгаешься.

Кальдер фыркнул.

— Ого. Мне такое отношение не очень привычно.

— Не волнуйся, оно уже прошло.

— В таком случае, я использую каждую оставшуюся мне минуту на то, чтобы его вернуть.

Кальдер вскочил на стену, раскинув руки в попытке удержать равновесие — один непрочный камень вывернулся из-под ноги — и встал, пристально вглядываясь в поля около Старого моста. Там пунктиром горели факелы застав Союза, а другие переливались живой лавиной там, где солдаты переходили реку. Завтра с утра они готовы будут хлынуть через поля и через эту полуразрушенную стенку, сея гибель и глумливо растаптывая память о Бетоде, какой бы она ни была.