— Прости, — неожиданно произнес он.

— Простить? — удивился Ищейка. — За что?

— За все. Тридуба, Тул… Катиль. — В горле встал ком, и Вест натужно сглотнул. — За всех. Мне очень жаль.

— А, всем жаль. Я тебя не виню. Никого не виню, даже Бетода. Какая от этого польза? Мы просто делаем, что приходится. Толку-то разбираться в причинах?

Подумав немного, Вест кивнул.

— Хорошо.

Они сидели, глядя, как в бухте зажигаются факелы, будто рассеянная по берегу светящаяся пыль.

Ночь — время мрачное. Ночью холодно, мокро, идет дождь, и надо брести по грязи до самого рассвета, многие мили. А самое мрачное ждет в конце пути, когда взойдет солнце. Марш-броски с каждым годом становились трудней. Молодым Логен — еще не потеряв пальца и не стяжав кровавую славу — чувствовал возбуждение, трепет. Теперь — только страх, от которого тянет блевать. Страх боя и того, что страшнее — последствий.

То, что он стал королем, не помогало. Ни капельки. Быть королем — это как быть вождем, только хуже. Теперь ему все время казалось, что он должен был что-то сделать и не сделал. Пропасть между ним и окружающими становилась совсем непреодолимой.

Кругом во тьме хлюпали сапоги в грязи, бряцали оружие и сбруя на лошадях, ругались люди. Некоторые, освещая раскисшую дорогу, несли факелы, что стреляли горящей смолой; было видно, как идет дождь. Капли с неба падали и на Логена, отеческим поцелуем покрывали голову и лицо, хлопали по плечам, закутанным в старый плащ.

Армия Союза растянулась по пяти дорогам, ведущим на восток, в Адую, к жестокой расправе над гурками. Логен со своими людьми шел по самой северной дороге. На юге он видел смутную цепочку мерцающих огоньков, что плыла сквозь темный проселок, и конец ее исчезал из виду. Значит, в той стороне была другая колонна. Еще тысяча воинов, проклинающих грязь и дождь, топающих к кровавому восходу.

Логен нахмурился, увидев впереди Трясучку. Тот обернулся: на хмуром худом лице его плясали резкие тени, в глазах отражалось неверное пламя факела. Они посмотрели друг на друга, затем Трясучка отвернулся и, сгорбившись, побрел дальше.

— Этому я так и не нравлюсь. Да и не понравлюсь никогда.

— Бездумная резня любви народа не подарит, — заметил Ищейка. — Особенно королю.

— Но у него есть хребет, чтобы с этим что-то сделать.

Трясучка был озлоблен, и злоба его была не из тех, что проходят со временем. Такой гнев не излечишь добрым делом или спасением жизни. Мало какие раны заживают, а есть и такие, которые с каждым днем ноют сильней и сильней.

— Не беспокойся о нем. — Ищейка будто прочел мысли Логена. — С ним все в порядке. Лучше о гурках печалься. Да мало ли о чем еще.

— Угу, — согласился Молчун.

Логен соглашаться не спешил. Самые страшные враги — ближайшие соседи, так всегда говорил отец. Прежде Логен убил бы ублюдка на месте и тем избавил себя от проблем. Но теперь он старался исправиться и стать лучше. Старался изо всех сил.

— Клянусь мертвыми, кто бы мог об этом подумать, — произнес Ищейка. — Мы идем бить смуглых людей, сражаться на стороне Союза. Как мы до этого докатились?! Нам здесь не место.

Логен сделал глубокий вдох, подождал, пока Трясучка отойдет подальше.

— Свирепый впрягся за нас. Если бы не он, мы бы не справились с Бетодом. За нами должок. Сразимся последний раз.

— А ты не замечал, что каждый бой тащит за собой следующий? Всегда находится еще одна последняя схватка.

— Угу, — согласился Молчун.

— Только не сейчас. Этот бой — точно последний.

— Вот как? И что потом?

— Вернемся на Север, я думаю. — Логен пожал плечами. — И будет нам мир.

— Мир? — буркнул Ищейка. — Вот так просто? Что ты с ним будешь делать, с миром?

— Ну… Думаю… выращивать будем что-нибудь, например.

— Выращивать? Гребаные мертвые! Да что ты, я… да хоть кто-то из наших знает о том, как что выращивать? Что мы умеем вообще, кроме как убивать?

Логен зябко передернул плечами.

— Надо же на что-то надеяться. Люди способны учиться.

— Способны ли? Чем больше убиваешь, тем лучше у тебя это получается. Чем лучше получается убивать, тем меньше проку от тебя во всем остальном. Мы потому и прожили так долго, что лучше нас в убийстве никого нет.

— Мрачный ты какой, Ищейка.

— Много лет как. Зато ты больно радостный, и мне это не по нраву. Надежда нам не к лицу, Логен. Ответь: ты хоть кому-нибудь в жизни не причинил боли? Что в твоей жизни не обернулось в грязь?

Логен задумался. Его жена и дети, отец и народ — все вернулось в грязь. Форли, Тридуба и Тул… добрые люди — и все мертвы. Кто-то пал от его руки, кто-то — по вине его небрежения, гордыни и глупости. Он видел перед мысленным взором их лица, и все они были печальны. Да разве бывают мертвые счастливы? И это если оглядываться на бредущую за спиной мрачную армию, армию призраков. Изрубленных и окровавленных. Всех, кого он убил: Шама Бессердечный, с распоротым брюхом и вывалившимися потрохами; Черноногий, с перебитыми ногами и обгорелыми руками; ублюдок Финниус, без одной ноги и с пробитой грудью. Впереди всех стоял Бетод с размозженным о камень хмурым лицом. Из-за его спины выглядывал паренек Круммоха. Целое море убитых. Логен крепко зажмурился, а когда снова открыл глаза, мертвые никуда не делись. Они по-прежнему маячили перед мысленным взором.

Ответить было нечем.

— Так и думал, — сказал Ищейка. — Не ты ли мне говорил: надо смотреть правде в глаза? Вот и смотри.

Он пошел дальше по дороге, освещаемой холодными звездами. Молчун еще некоторое время брел рядом с Логеном, потом пожал плечами и ушел вслед за Ищейкой, унося с собой факел.

— Человек может измениться, — прошептал Логен, обращаясь то ли к Ищейке, то ли к себе, то ли к бледным трупам, что маячили во мраке. Вокруг было много людей, и все же он оставался один. — Может.

Солнце опускалось за горизонт, и с моря полз осенний туман, превращая искалеченную Адую в город-призрак. В сотне шагов очертания домов уже размывались, в двух сотнях выглядели бесплотными.

«Хорошая погодка для дурного дела. А дел впереди немало».

Не гремели взрывы, гуркхульские катапульты умолкли.

«Хоть на какое-то время, и то хорошо. Адуя уже почти у них в руках, так зачем сжигать собственный город?»

Тут, вдали от боя, в крайней восточной части Адуи было тихо, время словно замерло.

«Словно и не было никаких гурков».

Поэтому, когда во мраке раздались тяжелые шаги — судя по звуку, хорошо вооруженных людей, — Глокта нервно вздрогнул и как можно плотнее вжался в живую изгородь у дороги. Во мгле замаячил смутный огонек, затем проступили очертания фигуры: человек беспечно держал одну руку на эфесе шпаги, а сам шел развязно, что говорило о непростительной самоуверенности. Из головы у него торчало нечто длинное, что колыхалось в такт шагам.

Глокта внимательно вглядывался во мрак.

— Коска?

— Он самый! — рассмеялся стириец. Он щеголял кожаной шляпой с нелепым высоким плюмажем. — Я тут гардероб обновил, — сказал наемник, щелкнув по перу пальцем. — Или правильнее было бы сказать, что это вы мне его обновили, наставник?

— Заметно. — Глокта окинул взглядом и перо на шляпе, и вычурную гарду-корзину на шпаге. — Мы вроде бы договорились соблюдать конспирацию.

— Кон… спи… рацию? — Стириец нахмурился и пожал плечами. — Ах, вы об этом. Да, что-то такое припоминаю. Еще помнится, я не понял смысла сказанного. — Он поморщился и почесал в паху. — Похоже, я подцепил попутчиков от одной из пташек в таверне. Маленькие ублюдки не дают покоя.

«Хех, женщине ты хотя бы заплатил, а вот гниды могли бы проявить побольше вкуса».

Из темноты за спиной у Коски проступила целая толпа силуэтов; некоторые несли с собой фонари. Сначала прибыла одна дюжина волосатых фигур, за ней — вторая. От каждого из незнакомцев веяло угрозой, как веет вонью от дерьма.