Поэтому Кальдер от безнадеги лишь улыбнулся и стоял, пытаясь отдышаться, а Хлад сделал к нему шаг, второй. Приблизился жуткий шрам. Близость такая, что хоть целуйся. Такая, что Кальдер различал отражение своей улыбки в металлическом шаре глаза.

— Тебя желает Доу.

Удача. У кого-то она есть. У кого-то нет.

Прежде всего запах — вроде чада на кухне. Потом кострища. Дальше — больше. Едкое першение в горле. Вонь пылающих зданий. Так пахла Адуя во время осады. А еще Дом утех Кардотти, когда он, Горст, метался по задымленным коридорам.

Финри неслась, как безумная, и сумела оторваться от него, с его головокружением и нытьем во всем теле. Люди едва успевали отскакивать с дороги. Когда они миновали гостиницу, с неба черным снегом начал сеяться пепел. Среди рассыпанного всюду мусора сумрачно проглянул забор Осрунга. Опаленное дерево, сломанная черепица, истлевшие обрывки ткани сыпались с неба.

Опять раненые, толкущиеся у южных ворот городка — порубленные и обожженные; в пятнах не только крови, но и сажи. А звуки те же самые, что и на Героях. И не только на них, а повсеместно. И всегда. Горст скрежетнул зубами. Помогите им или прикончите их — только кто-нибудь, пожалуйста, положите конец этому проклятому блеянью.

Финри соскочила с лошади и торопилась к городским воротам. Горст не без труда последовал за ней — голова как чугунный колокол, лицо горит, — и нагнал ее как раз в воротах. Солнце словно исчезло с неба, ну да бог с ним. Удушающий сумрак царил в Осрунге. Среди деревянных строений бесновался огонь. Пламя вздымалось, и от него испарялась во рту слюна, пот стягивал лицо высохшей коркой, мерцал воздух.

Вон выпотрошенный дом — одной стены нет, половицы торчат в воздухе, окна таращатся в никуда.

Вот она, война. Очищенная от мишуры. Без надраенных пуговиц и блях, бравурных оркестров, бойких салютов. Без сжатых челюстей и ягодиц. Без речей, горнов и возвышенно-надменных идеалов. Вот она, раздетая донага.

Впереди кто-то склонился над человеком — помогает? Чутко обернулся — чумазая физиономия. Нет, не помогает. Пытается снять с него башмаки. С приближением Горста мародер вздрогнул и метнулся куда-то в сумрак. Горст посмотрел на оставленного им солдата, на бледное пятно голой ступни на фоне грязи.

«О цвет нашей мужественности! О храбрые юноши! Прошу, не посылайте их более на войну, во всяком случае, до следующего приступа вашей кровавой похоти».

— Где нам искать? — прокашлял он.

Финри смотрела на него дикими глазами — волосы спутаны, под носом сажа. И все равно по-прежнему красивая. Нет-нет, еще более!

— Вон там, у моста! Он должен был идти впереди!

«Какое благородство. Какой героизм. Веди меня, любовь моя! К мосту так к мосту!»

Они шли под тлеющими деревьями; горящие листья сыпались вокруг, как конфетти.

«Пойте! Все пойте о счастливой паре!» Из сумрака то и дело доносились приглушенные оклики. Люди искали — кто помощь, кто тех, кому помочь или кого пограбить. Мимо шаркали смутные фигуры, то облокотившиеся одна на другую, то несущие носилки; озабоченно оглядывались, словно что-то обронили или забыли; копались руками в пепелищах. Как здесь можно разыскать человека? Да еще одного-единственного. И при этом целого-невредимого.

Тела были всюду. Части тел. Куски мяса. Кто-нибудь, соскребите их и отправьте в золоченых гробах обратно в Адую, чтобы король встречал их, вытянувшись во фрунт, а королева заливалась слезами. И чтобы народ рвал на себе волосы, думая между делом, что там на ужин, стоит ли обзавестись новыми башмаками или еще какой ерундой.

— Вон там! — крикнула Финри.

И он поспешил за ней, вытащил из-под рухнувшей крыши два трупа. Нет, не офицеры. Финри, закусив губу, покачала головой, положила руку Горсту на плечо. Он едва сдержал улыбку. Догадывается ли она, как трепещет он от этого прикосновения? Он желанен, он нужен. Не кому-нибудь — ей.

Финри пробиралась среди развалин, кашляла, терла глаза, разгребала хлам, переворачивала тела, а он следовал за ней. Искал с не меньшим рвением, чем она. Даже с бо́льшим. Правда, по иной причине. «Сейчас сворочу эту балку, а там он: изувеченный неприглядный труп, совсем не такой красавчик, как был, и она это увидит. О нет! О да. Жестокая, коварная, прекрасная участь. И в отчаянии она обернется ко мне, и заплачет у меня на груди, быть может, поколотит кулаками по мундиру, а я буду ее держать и шептать какие-нибудь вялые утешения, и буду для нее спасительной скалой, и мы будем вместе — как должны были, а может, и стали бы, если б мне достало храбрости ее об этом попросить».

Горст осклабился, переворачивая очередное тело. Еще один мертвый офицер; рука изломана так, что закидывается за спину как у тряпичной куклы. «Взят так скоро, до срока, непрожитая молодая жизнь, пятое-десятое… Да где же Брок? Брок, покажись».

Несколько каменных обломков и заполненный бурлящей речной водой громадный кратер — вот и все, что осталось от моста Осрунга. Вместо ближних построек — кучи мусора, хотя одна, из камня, почти что уцелела, не считая сорванной крыши и полыхающих голых стропил. Горст побрел туда, а Финри из-под руки высматривала мужа среди павших. Дверной проем с тяжелой притолокой, сама дверь массивная, хотя и сорвана с петель. А из-под нее выглядывает сапог. Горст нагнулся и поднял дверь, словно крышку гроба.

Вот он, Брок. С виду вроде не очень и поврежден. Лицо залито кровью, но все же лицо, а не месиво, вопреки ожиданиям. Одна нога согнута под неестественным углом, а так руки-ноги на месте.

Горст склонился, подставил к его рту ладонь. Дыхание есть. Значит, жив. Разочарование нахлынуло такое, что подкосились ноги. А следом — отрезвляющая ярость. Обманут. Горст, писклявый шут при короле, с какой стати давать ему то, чего он жаждет? Ишь какой! Мало ли чего он хочет? А он этого заслужил? Вывесите-ка это ему перед харей, поболтайте и посмейтесь! Обманут. Как в Сипано. Как нынче на Героях. Как всегда.

Горст изогнул бровь и протяжно вздохнул. Сместил руку — ниже, ниже, к шее Брока. Скользнул большим и указательным пальцами под кадык, начал аккуратно сжимать. Какая, в сущности, разница? Заполнил сотню ямин мертвыми северянами — молодчина, есть повод торжествовать! А убить одного человека в таком же мундире, что и у тебя? Преступление. Убийство. Да не простое, а самое что ни на есть гнусное. А если разобраться, разве все мы не люди? Бренная плоть да кровь с мечтами вперемешку?

Он надавил посильнее, лелея желание скорей с этим покончить. Брок не сетовал. Даже не дернулся. Он и так-то был почти бездыханный. «Всего-то подтолкнуть судьбу в нужном направлении. Никакой тебе стали, воплей и возни, всего лишь легкий нажим и немного времени. И насколько осмысленней, чем убийства на поле боя. В них у меня не было нужды, солдаты врага просто ротозейничали, глядели не в ту сторону. За их смерти мне должно быть стыдно. Но за эту… Она сама справедливость. Она праведна. Она…»

— Вы что-то нашли?

Ладонь непроизвольно раскрылась и чуть сместилась, пальцы оказались у Брока под скулами, как будто щупали пульс.

— Он жив, — выдавил Горст.

Финри наклонилась рядом, дрожащей рукой притронулась к лицу Брока, другую прижимая ко рту, и вздохнула с облегчением. Горста будто ударили кинжалом. Одной рукой он ухватил Брока под колени, другой под спину, и поднял его, как куль. «Мне не удалось его даже убить. Что ж, остается его спасать».

Палатка хирурга, грязно-серая от сеющегося пепла, располагалась возле южных ворот. Раненые со всеми возможными повреждениями ждали внимания снаружи. Со стонами, или же в слезах, или в молчании они держались за свои раны. Роднили их разве что пустые глаза. Горст бесцеремонно прогромыхал мимо всех в палатку. «На очередь мы можем наплевать, потому что я королевский обозреватель, она — дочь маршала, а раненый — полковник благороднейших кровей, так что сволочи вроде нас могут обслуживаться сколь угодно долго — неважно, сколько за это время передохнет рядового состава: это никого не заботит».