— Вот погань! — буркнул он сквозь зубы. К дому направлялся тот же самый верзила из армии Союза. Тот самый, у которого голос дурацкий. Который назвался Горстом. Шагал к дому, повесив голову, все еще сжимая в кулаке рукоять тяжелого меча и выпятив массивный подбородок с видом человека, задумавшего какое-то черное дело. — Погань.

Такие вот происшествия очень дурно влияли на людей. Даже на тех людей, которые в иных обстоятельствах могли бы оказаться вполне приличными. Когда случалось что-то подобное, люди начинали искать виновных, и Трут знал, что вину удобнее всего будет взвалить на него. На него и детей.

— Что происходит?

Трут поймал дочь за руку и повел обратно в заднюю комнату; его горло перехватило от страха, и он с трудом выговаривал слова:

— Риама, слушай меня внимательно. Иди к задней двери и будь готова открыть ее, если услышишь, что я закричу «беги». Беги, понимаешь? Делай все то, о чем мы с тобой уже говорили. Беги прямо к старому Наирну, а я подойду позже.

Глаза на бледном лице девочки раскрылись во всю ширь.

— Точно подойдешь?

Во имя мертвых, как она похожа на мать!

— Конечно, подойду, — ответил он, потрепав дочку по щеке. — Я же сказал, значит, сделаю. И не плачь, на тебя ведь Кован смотрит.

Девочка обняла отца, и он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, попытался отодвинуть ее от себя, но она вцепилась еще крепче и не желала отпускать, и ему нужно было разогнуть ее пальцы, но он не мог заставить себя сделать это.

— Иди, пожалуйста, — прошептал он, — иди прямо к…

Дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену, да так, что с балок посыпалась пыль. Это явился офицер Союза, почти занявший своим массивным телом яркий прямоугольник дверного проема. Сделав еще один быстрый шаг, он оказался в доме; Трут уставился на него, стиснув зубы и держа в одной руке топор, а в другую руку вцепилась Риама, прятавшаяся за его спиной. Горст вдруг остановился, его лицо находилось в тени, освещенным остался лишь край тяжелого подбородка, зато доспехи и меч ярко блестели на солнце. И подбородок, и доспехи, и меч были густо вымазаны в крови.

Наступило продолжительное напряженное молчание. Трут слышал частое испуганное дыхание Риамы, да чуть слышно скулил Кован, да у него самого дыхание клокотало в горле рыком, и он все гадал, который из этих звуков станет для него последним.

Казалось, будто они простояли так целую вечность, и в конце концов заговорил офицер Союза, заговорил тем же странно высоким голосом, который прозвучал в тишине ужасающе резко:

— У вас… все в порядке?

Пауза. Затем Трут чуть заметно кивнул.

— Все хорошо, — сказал он, сам удивившись тому, насколько твердо прозвучал его голос, хотя сердце бухало, как молот в преуспевающей кузнице.

— Я… глубоко сожалею. — Горст опустил взгляд, как будто впервые сообразил, что держит в руке меч. Он сделал было движение, чтобы убрать его в ножны, но видимо, заметив, что клинок покрыт липкой кровью, как нож резника на бойне, решил этого не делать. Так и стоял в неудобной позе, немного повернувшись боком. — Об… этом.

Трут сглотнул. Ладонь у него так вспотела, что топорище сделалось скользким.

— О чем сожалеете?

Горст пожал плечами:

— Обо всем. — И он сделал шаг назад, но едва Трут решил, что можно немного расслабиться, как пришелец вновь остановился и положил что-то на угол стола. — За молоко, — затем он, пригнувшись, прошел под низкой притолокой и сбежал по скрипучим ступеням крыльца Трутова дома.

Трут зажмурился и некоторое время просто дышал, наслаждаясь тем, что остался цел и невредим. Затем он подался к двери и кончиками пальцев почти полностью закрыл ее. Взял монету, оставленную южанином, взвесил на ладони. Серебряный кружок, ребро которого тускло поблескивало в полутьме, оказался увесистым. За него можно было купить сотню таких чашек молока. Тысячу. Эта монета окупала и тех кур, что отобрали солдаты, и, пожалуй, даже часть его загубленного урожая. Он медленно зажал монету в кулаке, еле-еле удерживая дрожь, а потом вытер глаза рукавом.

Потом он повернулся к детям, которые, не отрываясь, смотрели на него из полутьмы:

— А теперь давайте-ка убирайтесь в заднюю комнату, — мягко произнес он, — и не показывайтесь никому на глаза.

Когда он вновь выглянул за дверь, ему пришлось прищуриться от яркого света. Верзила-офицер Союза шел прочь, повесив голову и пытаясь вытереть лезвие меча слишком маленькой для этой цели тряпицей. А дальше уже начали копать могилы. И копали их в аккурат посередине поля Трута, вытаптывая остальной уцелевший к тому времени ячмень. Трут аккуратно положил топор на стол, покачал головой и сплюнул.

А потом встал в двери и смотрел, как Союз уничтожал его урожай.

Талин, осень 587 года

Шев оперлась локтями о парапет, так что плечи поднялись к ушам, а пальцы расслабленно болтались перед носом, и негромко присвистнула:

— Зевак-то собралось… С ума сойти.

Она странствовала ничуть не меньше любой другой женщины Земного круга. Столько может странствовать только такая женщина, у которой полжизни проходит в бегах. Но даже ей не сразу удалось вспомнить, где же она видела подобную толпу. Разве что в Адуе на представлении народу первородного сына и наследника короля Союза, хотя тогда она больше думала о своем пустом брюхе, нежели о забитых людьми улицах. Может быть, когда ее занесло в Дармиум, а там как раз казнили Кабриана, но насчет того раза трудно сказать что-нибудь наверняка, потому что тогда у нее слишком сильно все болело и она очень спешила. Определенно, в Великом Храме Шаффы, когда пророк Халюль самолично спустился с гор, чтобы обратиться с проповедью к паломникам, собравшимся по случаю Нового года, и даже Шев прониклась капелькой благочестия (пусть на считаные мгновения, но все же…).

Но в Стирии ничего подобного она еще не видела.

Здесь собрались все жители Талина и ближайших окрестностей, и толпа была настолько многолюдной и так тесно спрессованной, что казалось, будто она состояла не из отдельных людей, а представляла собой цельную бесформенную безмозглую опухоль. Лестница древнего Сената бурлила, и огромная площадь кипела, выплескиваясь в примыкающие улицы, в каждом окне торчали лица, на всех крышах расселись зрители. На Звенящий мост, и на Чаячий мост, и на мост Поцелуев, и на мост Шести Обещаний нельзя было втиснуть ни единого человека, разве что сбросить кого-то в воду. Парочка, кстати, уже свалилась. Но неудачники выбрались из воды чуть ниже по течению и, оставляя за собой лужи, пытались пробиться хоть куда-нибудь, чтобы все же посмотреть церемонию.

Как-никак подобную церемонию не каждый день увидишь.

— Будем надеяться, что все обойдется лучше, чем в прошлый раз, когда мы короновали короля Стирии, — сказала Шев.

Витари с бокалом вина в руке перегнулась через перила балкона.

— О, думаю, что нынче все пройдет вполне нормально.

— На помосте лежат трупы пяти самых могущественных вельмож на свете.

— Ничего лучшего и желать нельзя. Если, конечно, за твоей спиной стоит шестой. И Витари с усмешкой посмотрела на человека, которому служила — великую герцогиню Монцкарро Муркатто. Самая могущественная женщина мира застыла посреди находившегося внизу обширного помоста, неподвижная, как те статуи, которые быстро, как грибы росли по всей Стирии, пока два ее канцлера — Скавьер и Груло — соперничали между собой по части того, кто воздаст более звучную хвалу ее служению на благо нации.

Судя по всему, во время подготовки к этому радостному событию ее портные и оружейники трудились так же напряженно, как и ее солдаты и шпионы. Ее одеяние походило на платье королевы и на доспехи полководца, нагрудник кирасы ярко сверкал на солнце, позади тянулся длинный шлейф, расшитый золотыми змеями, а на боку висел меч. Она никогда и никуда не выходила без меча. Шев слышала разговоры, что она, дескать, даже спит с мечом. Другие уточняли, что меч заменяет ей любовника. Впрочем, в лицо ей такого никто не говорил.