Почему же тогда он готов принять в ней участие, да еще и на проигрывающей стороне?..

Взгляд его метнулся от реки, где назревала битва, к Монце. Она хлопнула Рогонта по плечу, и лицо у Трясучки вспыхнуло, как от пощечины. Видеть их рядом всякий раз было для него уколом в сердце. Он сам не знал, любит ли ее, или просто хочет, или ненавидит за то, что она его не хочет. Знал только, что она — болячка, которую он не может перестать бередить, треснувшая губа, которую он не может перестать покусывать, вылезшая из рубашки нитка, которую он не может перестать дергать, покуда не разлезется ткань.

Первая шеренга талинцев тем временем, утратив под обстрелом всякую стройность, добралась-таки до берега, чтобы угодить в новую неприятность. Монца прокричала что-то Рогонту, тот окликнул одного из своих штабных. По склону, ведущему к реке, разнеслись крики командиров. Приказ атаковать. Осприанские пехотинцы разом опустили копья, чьи наконечники сверкнули извилистой волной, и двинулись вперед — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, навстречу талинцам, пытавшимся хоть как-то построиться заново на берегу, под градом стрел, которыми неустанно осыпали их лучники.

Трясучка увидел, как обе стороны сошлись, смешались. Мгновеньем позже ветер донес до него шум схватки. Звон, лязг и бряцанье металла, подобные стуку града по свинцовой крыше. Рев, вопли, завывания… Очередной шквал стрел обрушился на тех, кто еще не выбрался из воды, и Трясучка снова рыгнул.

Штабные Рогонта затихли, как мертвые, таращась в сторону брода. Лица бледные, рты разинуты, руки судорожно стискивают поводья… Талинские арбалетчики тоже изготовились, наконец. С реки взвилась ответная волна стрел, накрыла лучников на склоне. Несколько человек упали. Кто-то пронзительно закричал. Заблудившаяся стрела ткнулась в землю неподалеку от одного из рогонтовских офицеров. Лошадь его прянула в сторону, чуть не сбросив седока. Монца подала коня вперед на пару шагов, поднялась в стременах, чтобы лучше видеть. Доспехи ее тускло блеснули на солнце. Трясучка нахмурился.

Как бы там ни было, он здесь ради нее, чтобы сражаться за нее. Защищать ее. Попытаться примириться с нею. А может, причинить ей боль, как она ему… Он сжал кулак, так, что ногти врезались в ладонь и заныли костяшки, ушибленные о зубы того слуги. Не все еще кончено между ними, уж это-то он знает.

Верхний брод, где течение, разбиваясь об отмели, замедлялось, казался искрящейся заплатой на речной глади. На другом берегу от него отходила едва различимая тропа, ведущая вверх по склону, сквозь россыпь домишек и фруктовые сады, к воротам в защитной стене Осприи. Местность выглядела безлюдной. Почти вся пехота Рогонта ввязалась уже в яростную схватку возле нижнего брода. Лишь несколько отрядов охраняло лучников, со всей возможной скоростью перезаряжавших луки и осыпавших стрелами талинцев в реке.

Под стеною, как последний резерв, ждала осприанская конница, но весьма немногочисленная, да и стояла она слишком далеко. Дорога Тысячи Мечей к победе казалась свободной. Коска почесал шею. По его мнению, было самое время атаковать.

Эндиш явно пришел к тому же выводу.

— Схватка разгорается. Отдать приказ по коням?

— Погоди немного. Рано еще.

— Вы уверены?

Коска неторопливо повернулся к нему.

— Я кажусь неуверенным?

Эндиш надул рябые щеки, отошел и принялся совещаться со своими младшими офицерами. А Коска потянулся, заложив руки за голову, и вновь устремил взгляд на нижний брод, где кипело сражение.

— О чем я говорил?

— О возможности все это бросить, — сказал Балагур.

— Ах да! Была у меня возможность бросить. Но я решил вернуться. Измениться не так-то просто, верно, сержант? Я прекрасно все понимаю, не вижу в этом деле ни смысла, ни пользы и все же занимаюсь им. Но хуже я или лучше, чем человек, который действует во имя благородной цели, считая себя правым? Или человек, который ищет исключительно собственной выгоды, не задумываясь о том, кто прав, кто неправ? Или все мы одинаковы?

Балагур в ответ лишь пожал плечами.

— Убиваем людей. Калечим их. Ломаем судьбы. — Говоря это, Коска испытывал не больше эмоций, чем если бы перечислял названия овощей. — Полжизни я провел, занимаясь разрушением. Еще полжизни — стремясь к саморазрушению. И ничего не создал. Ничего… кроме вдов, сирот, развалин, парочки бастардов, возможно, и великого множества блевотины. Слава? Честь?.. Моча моя и то больше стоит — от нее трава растет. — Если целью сих рассуждений было пробуждение совести, то она, не заметив этого, по-прежнему спала. — Я прошел много битв, сержант Балагур.

— Сколько?

— Дюжину? Два десятка? Или больше? Трудно провести грань между настоящим сражением и мелкой стычкой. Долгая осада, например, с многократными вылазками — это одна битва или несколько?

— Вы солдат, не я.

— Но даже я не знаю ответа. У войны нет четких граней. О чем я говорил?

— О многих битвах.

— Ах да. Их было много! И хотя я всячески старался избегать таких вот тесных схваток, частенько не получалось. Так что я хорошо себе представляю, что там сейчас творится. Со всех сторон мельтешащие клинки, щиты, копья. Давка, духота, зловоние пота и смерти. Ничтожный героизм и мелкие подлости. Растоптанные ногами гордые флаги и благородные люди. Отрубленные конечности, бьющая фонтанами кровь, расколотые черепа, вывалившиеся кишки. — Коска поднял брови. — Надо думать, еще какое-то число утонувших, учитывая обстоятельства…

— Сколько, по-вашему?

— Трудно сказать точно. — Ему вспомнились гурки, утонувшие во рву под Дагоской, трупы на морском берегу, омываемые набегавшими волнами, и Коска испустил тяжелый вздох. — Но почему-то, глядя со стороны, я не испытываю ни каких особых чувств. Это бессердечие? Или расположение звезд при моем рождении? Зато перед лицом опасности и смерти я всегда весел. Больше, чем в любое другое время. Счастлив, когда следует бояться, полон страха, когда все спокойно. Я — загадка даже для самого себя. Перевертыш я, сержант Балагур! — Он засмеялся, потом вздохнул, притих. — Человек вверх ногами и наизнанку.

— Генерал… — Над ним снова наклонился Эндиш, занавесил панораму битвы длинными волосами.

— Ну что, что тебе надо? Я пытаюсь философствовать!

— В сражение уже брошены все осприанские силы. Вся пехота. Резервов у них нет, только кавалерия.

Коска, прищурясь, глянул в сторону брода.

— Вижу, капитан Эндиш. Мы все это видим совершенно отчетливо. Сообщать очевидное нет нужды.

— Ну… нам не составит труда добить поганцев. Прикажите только, и я обо всем позабочусь. Момента удобней не придумать.

— Благодарю, но схватка выглядит слишком уж жаркой. Мне и здесь хорошо. Так что подождем еще немного.

— Но почему не…

— Ты все еще не уяснил себе, что такое субординация? Проведя столько лет в походах? Я потрясен. Знаешь, тебе будет гораздо спокойнее, если, вместо того чтобы пытаться предвосхитить мой приказ, ты подождешь, пока я его отдам. На самом деле это простейшее из воинских правил.

Эндиш почесал немытую голову.

— Мысль я понял.

— Так действуй в согласии с ней. Найди тенистое местечко, дай отдохнуть ногам. Хватить бегать попусту. Бери пример с моей козы. Ты видишь, чтобы она суетилась?

Коза, оторвавшись на миг от щипания травы меж оливами, заблеяла.

Эндиш упер руки в бока, недовольно поморщился. Посмотрел на реку, на Коску, бросил кислый взгляд на козу. Затем развернулся и, качая головой, ушел.

— Все носятся, носятся… будет нам покой, сержант Балагур, или нет? Минутки в тени посидеть не дадут. О чем я говорил?

— Почему он не атакует?

Увидев Тысячу Мечей — черные силуэты лошадей и людей с копьями на фоне ясного голубого неба, — выдвинувшуюся за гребень холма, Монца решила, что они готовятся к броску: спокойно прошлепать по верхнему броду и зайти на войско Рогонта с фланга, в точности, как она и предсказывала. Как сделала бы сама. Один удар — и конец сражению, Лиге Восьми и ее собственным надеждам. Проворней Коски никто не сорвал бы легкий плод, и никто не сожрал бы его быстрее, чем люди, которыми она некогда командовала.