— Вот же спесивые долболобы.

— Единственное, на что можно надеяться в битве, это что люди редко действуют благоразумно.

Хорошо сказано. Будь у него, Кальдера, благоразумие, он бы уже вовсю пришпоривал коня, уносясь отсюда куда подальше.

— Твой отец потому и был великим человеком. Голова у него всегда была холодной, даже в огне.

— А ты считаешь, мы сейчас в огне?

Бледноснег с неторопливой аккуратностью харкнул.

— Пока нет. Но пекла, сдается мне, не избежать. Надеюсь, у тебя голова останется холодной?

— С чего бы нет?

Взгляд Кальдера метался по змеистой линии факелов перед стеной. Цепь его людей, идущих по плавным подъемам и спускам. «Земля — загадка, которую надлежит разгадывать, — говаривал отец. — Чем больше у тебя армия, тем загадка сложней». В этом он был большим мастером. Один взгляд, и он уже знал, куда поставить каждого человека, как выгодней использовать всякий склон, дерево, ручей, забор, обращая их в союзников.

Кальдер сделал, что мог, учел каждый бугорок и пригорок, расположил за стеной Клейла лучников — однако сомнительно, чтобы выложенная селянином каменная стенка в пояс высотой представляла для боевого скакуна препятствие — так, легкое упражнение. Как ни печально, плоское пространство ячменного поля давало выгоду врагу. Вот уж кому оно в радость. Была в этом некая ирония: отец стремился сделать здешние земли ухоженными, пригодными для земледелия. Разбил в этой, и во многих других долинах селения и хутора, построил изгороди; где надо осушил, а где надо заполнил водой канавы, чтобы собирать более богатый урожай. Чтобы в казну текли подати, а войско исправно питалось. Расстелил золотистый ковер гостеприимства перед конницей Союза.

На фоне холмов в глубине долины, в темном море ячменя угадывалась черная волна с колеблющимся гребнем из заостренного металла. Почему-то подумалось про Сефф. Ее лицо представилось так ясно, что перехватило дыхание. Увидит ли он снова свою жену, доживет ли до того, чтобы поцеловать ребенка? Тут кроткие мысли спугнул топот вражеских коней, перешедших на рысь. Гаркали команды офицеры, стремясь к слитности рядов, к тому, чтобы неимоверная масса конского мяса слаженно перла безудержной лавиной.

В сравнительной близости земля отлого всходила к подножию Пальца Скарлинга; колосья там сменялись травой — куда более выгодная местность, но там сидит этот паршивый мерзавец Тенвейз. Справа склон более правильных очертаний, прочерченный стеной Клейла, которая охватывает холм посередине, а дальше теряется из виду, спускаясь к ручью. За ручьем, насколько известно, леса, где тоже засел Союз, готовый вот-вот рвануть с фланга на тоненькую цепочку обороны и растерзать ее в клочья. Впрочем, невидимый враг занимал Кальдера не так, как сотни, если не тысячи тяжеловооруженных всадников, идущих напролом лобовым натиском — тех самых, чьи драгоценные стяги он только что обоссал. Вот кто действительно требует внимания. А лавина уже видна невооруженным глазом: из полутьмы проглядывают пятна лиц, щиты и пики, блестящие доспехи.

— Стрелы? — склонился к принцу Ганзул Белоглазый.

Знать бы еще, как далеко они летают, эти стрелы. Надо хотя бы сделать знающий вид. Кальдер помедлил и щелкнул пальцами:

— Стрелы.

Белоглазый властно взревел; зазвенела тетива, замелькали над головой стрелы, осыпая врага. Хотя способны ли прутики с кусочками металла нанести урон этому защищенному броней мясу?

Грохот конной лавы был подобен буре; она стремительно надвигалась, набирая разгон на север, в сторону стены Клейла и малочисленного воинства Кальдера. Гул копыт сотрясал землю, взметая истолченные в пыль колосья. Кальдера пробило желание броситься наутек, прошило как копьем. Он непроизвольно подался назад. Стоять на пути всего этого было столь же безумно, как под падающей горой.

И тут он внезапно поймал себя на том, как с каждой секундой страх убывает, сменяясь возбуждением. Всю жизнь он только и делал, что увиливал, изыскивая способы уклоняться и драпать. Теперь же, стоя лицом к опасности, он уяснял, что она, вопреки его страхам, не столь ужасна. Кальдер язвительно улыбнулся, почти захохотал. Гляньте-ка, вот он, и ведет карлов на битву. Он, и стоит лицом к смерти. Он выпрямился в полный рост, приветственно раскинув руки, и что-то орал во всю глотку. Это он-то, Кальдер, лжец и трус, разыгрывал из себя героя. Подумать только, он, и вот так взял и примерил на себя эту роль.

Всадники все ниже припадали к конским гривам, держа пики наперевес. И чем быстрее они набирали смертельный галоп, тем сильнее, казалось, растягивается время. Эх, ему бы, Кальдеру, внимательней слушать отца, когда тот рассказывал о земле; излагал с отстраненным видом романтика, вспоминающего утерянную любовь. Надо было учиться использовать рельеф, как скульптор использует камень. А он же, дурень, был слишком занят фиглярством, таскался по бабам да наживал себе врагов, которые будут его потом всю жизнь преследовать. И вот вчера вечером, оглядев землю и убедившись, что она не на его стороне, он поступил как смог.

Теперь уже ничего не исправить.

У конников не было возможности разглядеть первую яму в этой полутьме и среди колосьев. Это была всего лишь мелкая канава, не больше локтя в глубину и локтя в ширину, зигзагом идущая по полю. Большинство лошадей перемахнуло ее, даже не заметив. Однако пара-тройка тех, кому не повезло, угодили в нее копытами и полетели кубарем. Падение было жестоким — бьющаяся масса конечностей, спутанных поводьев, сломанного оружия и снопов пыли. А там, где они падали, сзади налетали другие и тоже валились, захваченные вихрем крушения.

Вторая яма была вдвое шире и глубже. Здесь коней упало больше, поскольку мчавший следом ряд врезался в предыдущий; кто-то из всадников полетел на собственной пике, как ведьма на метле. Боевой порядок конницы начал распадаться. Кто-то по-прежнему рвался вперед. Другие пытались осмотреться, поняв, что что-то здесь не так, и множили сумятицу, и тех и других осыпал град стрел. Возникло убийственное столпотворение, в котором наступающие представляли друг для друга угрозу не меньшую, чем для Кальдера с его людьми. Ужасающий грохот копыт сменился отчаянными воплями и страдальческим ржанием покалеченных животных.

Третья ямина была самая большая — точнее, две, глубокие, какие только сумели вырыть в темноте заступы северян. Шли они под углом, грубой воронкой, направляя людей Миттерика к провалу в центре, где выставлены драгоценные королевские штандарты. Туда, где стоял Кальдер. Спохватившись, он глядел округленными глазами на брыканье лошадей вокруг и прикидывал, куда же ему теперь деваться, и не поздновато ли.

— Копья! — рявкнул Бледноснег.

— Эйе, — мекнул принц, осторожно пятясь и махая мечом, — хорошая мысль.

Из раздуваемого ветром ячменя донесся похожий на вой боевой клич, и в пять рядов выступили люди Бледноснега — отборные воины, что сражались за брата, а до этого за отца Кальдера при Уфрисе и Дунбреке, в Кумнуре и Высокогорье. В первых лучах солнца, пролившихся на долину, заблестел смертельный частокол копий.

Лошади, всхрапывая, останавливались на скаку, опрокидывались, сбрасывали седоков, нанизывались на пики тех, кто налетал сзади. В безумный хор сливалось скрежетание стали, вопли погибающих, хруст кромсаемого дерева и чавканье кромсаемой плоти. Гнулись и ломались древки копий, летели щепки и обломки. Свет затмила завеса из взбитой пыли и соломенной трухи, посреди которой кашлял Кальдер с мечом, свисающим из онемевшей руки.

Кашлял и недоумевал, что за странное стечение неудач могло породить это безумие. И найдется ли еще одно, которое поможет ему выбраться отсюда живым.

— Вы считаете, это можно назвать рассветом? — спросил генерал Челенгорм.

Полковник Горст пожал необъятными плечами, видавшие виды доспехи задребезжали.

Генерал посмотрел вниз на Реттера.

— А вы, юноша, назвали бы это рассветом?

Реттер моргнул. На востоке, там, где, по его представлению, находился Осрунг, в котором он ни разу не бывал, контуры грузных облаков подсвечены какими-то зловещими лучами.