— Ну вот и все, — довольно крякнул он, отступая на шаг. — Стоило беспокоиться.

— А что теперь? — с трудом наводя не по росту большой арбалет, спросил Желток. — Мне его пристрелить?

— Ах ты маленький кровожадный гаденыш! Это еще зачем?

— Ну… разве он не разболтает своим друзьям за ручьем, что мы здесь?

— Нас тут сколько на болоте второй день сидит, четыре сотни? И ты думаешь, здесь за все это время один только Хеджес шлялся? Эх, Желток, Желток. Да они доподлинно знают, что мы здесь, можешь поверить на слово.

— Так что… мы его того, отпускаем?

— А ты хочешь утащить его в лагерь и оставить при себе ручной зверушкой?

— Нет.

— Или застрелить?

— Тоже нет.

— Тогда что?

Они втроем стояли в гаснущем свете. Желток опустил арбалет и махнул свободной рукой.

— Иди вон.

Танни мотнул головой на деревья:

— Ступай давай.

Северянин еще потоптался, поморгал и, угрюмо оглядев вначале Танни, затем Желтка, побрел в лес, сердито что-то бормоча.

— Вот тебе и умы и сердца, — вздохнул Желток.

— Вот-вот, — Танни пристраивал под полой плаща нож северянина, — они самые.

Строения Осрунга обступали Зоба, будто наперебой спеша рассказать ему о кровопролитии. У каждого была своя история, и каждый угол начинал очередное повествование об учиненном злодействе.

Много домов выгорело дотла; кое-где дымились обугленные стропила, а воздух чадил гарью разрушения. Слепо зияли пустые окна, ставни поросли щетиной из стрел, а висящие на петлях двери покрылись шрамами от топоров. По запятнанному булыжнику перепархивал мусор, безмолвными грудами лежали обломки и трупы; холодную плоть, бывшую некогда людьми, сволакивали за пятки к месту упокоения в яме.

Мрачного вида карлы хмуро пялилились на странную процессию. По улице тащились шесть десятков раненых солдат Союза, позади, как волк за овечьей отарой, шагал Хлад, а впереди ковылял Зоб с девицей.

Он ловил себя на том, что то и дело тайком на нее поглядывает. А как же: не так уж часто ему доводится видеть женщин. За исключением, понятно, Чудесницы, но ведь это не одно и то же. Ох и отвесила б она ему сейчас тумака за такие слова, хотя сути это не меняет. А эта, гляди, какая прелестница. Прямо девушка. Хотя с утра она наверняка выглядела более пригожей, как, собственно, и Осрунг. Война никому не прибавляет красоты. Похоже, девице вырвали с макушки клок волос, а остальные сбились в грязный колтун. В углу рта большущий синяк. Один рукав на замызганном платье порван и побурел от запекшейся крови. Однако плакать не плачет; видно, не из тех.

— Ты в порядке? — спросил у нее Зоб.

Она оглянулась через плечо на влекущуюся сзади колонну с подпорками, носилками и искаженными болью лицами.

— Да наверно. Могло быть и хуже.

— Пожалуй, что и так.

— Ну, а ты ничего?

— А?

Она указала на его лицо, и Зоб притронулся к заштопанному рубцу на щеке. Он о нем напрочь забыл.

— Тоже, знаешь, могло быть хуже. Так что еще ладно, что эдак обошлось.

— А вот интересно… если б не обошлось, что бы ты делал?

Зоб открыл рот и понял, что ответить-то особо нечего.

— И не знаю. Может, добрым словом бы залечил.

Девица оглядела разрушенную площадь, по которой они шли; раненых, что изможденно притулились у стены дома на северной стороне; увечную колонну, что тянулась сзади.

— Добрые слова среди всего этого, похоже, не помогут.

Зоб медленно кивнул.

— А что нам еще остается?

Примерно в дюжине шагов от северной оконечности моста он остановился; сзади подошел Хлад. Впереди тянулась узкая мощеная дорожка, на дальнем конце горела пара факелов. Людей не наблюдалось, хотя козе понятно, что в темных постройках на том берегу плотно засели негодяи, у которых руки так и чешутся. А в руках — наведенные арбалеты. Мосток-то пустячный, а вот чтобы пройти по нему, требуется храбрость. Особенно сейчас. Ужас как много шагов, и на каждом вполне можно заполучить в орехи стрелу. Но и, стоя тут почем зря, ничего хорошего не дождешься. А то и наоборот: ишь как темнеет с каждой минутой.

Зоб задумчиво собрал слюну, готовясь сплюнуть, но вспомнил, что рядом стоит и смотрит девушка, и вместо этого сглотнул. Стряхнул с плеча щит, поставил его у стены, снял с пояса меч и подал Хладу.

— Ты жди тут с остальными. А я пойду на ту сторону, посмотрю, есть ли там кто-то, кто внемлет голосу рассудка.

— Ладно.

— Ну а если меня застрелят… ты уж обо мне поплачь.

Хлад торжественно кивнул:

— Реку, не меньше.

Зоб высоко поднял руки и тронулся по дорожке. Кажется, не так давно он проделывал подобное, когда всходил по склону Героев. Прямым ходом в волчье логово, вооруженный блуждающей улыбкой и неимоверным позывом обосраться.

— Надо все делать по-правильному, — твердил он себе под нос.

Разыгрывать из себя миротворца. Тридуба им бы гордился. Большое утешение: когда в шею вопьется стрела, он гордой рукой мертвеца ее выдернет, не иначе.

— Нет, черт возьми, стар я для всего этого, — брюзгливо пыхтел он.

Именем мертвых, пора на покой. Сидеть-посиживать с улыбочкой у воды, с трубочкой, после дня трудов праведных.

— По-правильному, — прошептал Зоб еще раз.

Хорошо бы, если хотя б один разок правильность означала еще и безопасность. Но видно, так уж устроено в жизни.

— Хорош, дальше не надо! — крикнули с того конца на наречии северян.

Зоб остановился. Сумрачный противоположный берег был воплощением тоскливого одиночества. Внизу журчала вода.

— Спору нет, ты прав, друг! Мне бы поговорить!

— Прошлый наш разговор вышел для всех боком.

Кто-то с факелом приближался с той стороны моста. Огнистый отсвет выхватывал щеку в оспинах, всклокоченную бороду, жесткий рот. Когда человек остановился на расстоянии вытянутой руки, Зоб улыбнулся. Надежда протянуть эту ночь окрепла.

— Вот это да! Черствый, если я только не заплутал!

И хотя недели не прошло, как они рубились не на жизнь, а на смерть, ощущение такое, что он приветствует скорее старого друга, чем старого врага.

— Ты-то какого черта здесь делаешь?

— Да вот. Тут вообще много Ищейкиных ребят. Стук Врасплох со своими сволочами из Кринны явился без приглашения, вот мы их, как можем, от дверей и отваживаем. Ну и дружков подбирает себе твой вождь, один другого хлеще.

Зоб глянул в сторону солдат Союза, что в свете факелов скопились на южной оконечности моста.

— То же самое я бы сказал и о тебе.

— Уж такие времена. Чем могу, Зобатый?

— Я тут привел немного пленных. Черный Доу хочет их вернуть.

Черствый всем своим видом выражал сомнение.

— С каких это пор Доу начал отдавать что-то обратно?

— Да вот, начинает помаленьку.

— Что, никогда не поздно меняться?

Черствый что-то сказал через плечо на языке Союза.

— Выходит, нет, — пробормотал Зоб, отнюдь, впрочем, не уверенный, что перемена эта в Доу так уж глубока.

С южной стороны на мост устало вышел человек в мундире Союза — видно, что в большом чине, но молодой, пригожий. Он кивнул Зобу, Зоб — ему. Человек обменялся несколькими словами с Черствым, взглянул на колонну раненых, начавшую движение по мосту. И тут челюсть его отвисла.

Сзади раздались быстрые шаги; обернувшись, Зоб заметил неразборчивое движение.

— Какого…

Он по привычке потянулся к мечу — тьфу ты, он же его отдал, — мимо него промелькнула та самая девица, и прямо к молодому человеку в объятия. Тот порывисто ее схватил и они, прильнув друг к другу, слились в поцелуе. Зоб стоял и недоуменно глазел, нелепо вздернув руку, где у него обычно зажата рукоять меча.

— Во как. Неожиданно, — признался он.

Черствый и сам, похоже, опешил.

— Может, там у них в Союзе все мужчины с женщинами вот так милуются, с ходу.

— Да-а. Мне туда, наверно, самому не мешало бы перебраться.

Зоб оперся о побитый парапет моста рядом с Черствым и смотрел, как эти двое обнимаются — глаза закрыты, сами покачиваются в свете факела как какие-нибудь танцоры под медленную, им одним слышную музыку. Он шепчет ей на ухо какие-то слова — утешения, облегчения или любви. Слов Зоб, понятно, не разбирал, и не только из-за незнания языка. Огибая пару, мимо брели раненые, на изнуренных лицах — огонек надежды. Как-никак, возвращаются к своим. Пусть и досталось в бою, но все-таки живы. Ночь обещала быть холодной, но Зоб, надо признать, ощущал внутри тепло. Может, не такое порывистое и неистовое, как от победы, но зато ровнее, и, похоже, греет дольше.