— Подровнять? — спросил Фоукин, натягивая на лицо обворожительную улыбку профессионала. — Или что-то посерьезнее?

— Сбривай на хрен все. Волосы, бороду, усы. И как можно ближе к черепу.

Фоукин кивнул с таким видом, будто полностью одобрял решение. Посетитель всегда прав, в конце концов.

— Тогда предлагаю влажное бритье.

— Не хочу давать тому ублюдку возможность за что-то ухватиться. А кроме того, мне поздновато думать о красоте, не так ли?

Обворожительно и профессионально хихикнув, Фоукин приступил. Гребенка с трудом продиралась сквозь непокорные лохмы Лэмба. Ножницы щелкали, разделяя тишину на ровные и маленькие части. Шум толпы за окном становился все громче и взволнованнее, отчего напряжение в комнате росло. Седые клочья падали на простыню, складываясь в загадочные письмена, смысл которых оставался непостижимым.

Лэмб пошевелил их носком сапога.

— Куда все девается?

— Наше время или наши кудри?

— Все.

— В таком случае я бы задал это вопрос философу, а не цирюльнику. Если говорить о волосах, то их заметут и выбросят. Если, конечно, у вас нет подруги, которая соберет их и будет хранить на память…

Лэмб оглянулся на Мэра. Она стояла у окна, попеременно наблюдая то за стрижкой, то за толпой на улице. Тонкий силуэт на фоне алеющего заката. Предположение Фоукина он отверг с громким фырканьем.

— Только что это была часть тебя, а теперь — мусор.

— Мы часто и на людей глядим, как на мусор, а тут какие-то волосы.

— Думаю, ты имеешь право на это мнение, — вздохнул северянин.

Фоукин сильно ударил бритвой по ремню. Обычно посетители ценили резкость, яркую вспышку огня свечи на стальном лезвии. Это добавляло драматизма в работу.

— Полегче, — сказала Мэр, очевидно, не нуждавшаяся сегодня в излишках драматичности.

Фоукин признался себе, что боится ее гораздо больше, чем Лэмба. Северянин, несомненно, безжалостный убийца, но он обладал определенными принципами. Но о Мэре он не мог сказать ничего подобного. Поэтому он отвесил самый обворожительный поклон профессионала, прекратил точить бритву, наложил пену на череп и лицо Лэмба и принялся работать острожными, тщательными, поскрипывающими движениями.

— Тебя не терзает, что все это отрастает снова? — спросил северянин. — И победить невозможно.

— Разве то же самое нельзя сказать о любом человеческом занятии? Купец продает товары, чтобы купить новые. Фермер убирает пшеницу, чтобы на следующий год снова засеять поле. Кузнец…

— Убьешь человека, и он навсегда останется мертвецом, — спокойно заметил Лэмб.

— Но… Если я не обижу вас наблюдением… Убийцы редко останавливаются на одном. Как только ты убил кого-то, рядом находится еще один, кого надо убить.

— Все-таки ты — философ, — Лэмб поднял глаза на отражение Фоукина в зеркале.

— Всего-навсего любитель.

Цирюльник смочил теплой водой полотенце и протер голову Лэмба, которая после бритья представляла собой жуткое смешение бугристых шрамов. За все те годы, которые он посвятил своему ремеслу, включая время, проведенное в роте наемников, Фоукин не видел столь побитой, помятой и потасканной головы.

— Ха! — Северянин наклонился ближе к зеркалу, разминая перекошенную челюсть и наморщив сломанный нос, словно пытаясь убедить себя, что это его лицо. — Морда злобного ублюдка, да?

— Рискну заметить, в лице зла не больше, чем в плаще. Низким человека делает не внешность, а поступки.

— Несомненно, — кивнул старик, покосившись на миг на Фоукина. — Но это — лицо злобного ублюдка. Твоя работа не вызывает нареканий. Ты же не виноват в том, с чем приходится работать.

— Просто я пытаюсь выполнять работу так, как хочу, чтобы работали для меня.

— Относись к людям так, как хотел бы, чтобы они относились к тебе, и ты не ошибешься, говорил мой отец. Но наша работа, так или иначе, отличается. Моя задача — сделать человеку то, что я не хотел бы принять от него.

— Вы уже готовы? — бесшумно подошла Мэр и уставилась на них.

— Человек или готов к подобному всегда, — пожал плечами северянин. — Или не готов никогда.

— Отлично! — Быстрым движением она схватила Фоукина за руку. Ему очень хотелось вырваться, но профессиональные привычки пересилили. — Есть еще работа на сегодня?

— Одна только, — сглотнул комок цирюльник.

— Через улицу?

Он кивнул.

Мэр вложила ему в ладонь монету и приблизилась вплотную.

— Стремительно наступает пора, когда каждому человеку в Кризе придется выбирать, на какой он стороне… улицы. Надеюсь на твою мудрость в выборе.

Отблески заката придавали городу оттенок карнавального гулянья. Толпы скряг и пьянчуг текли рекой к амфитеатру. Проходя мимо, Фоукин увидел размеченный посредине, на древней брусчатке, круг шириной в шесть шагов. Края были отмечены факелами, призванными освещать грядущее представление. Древние каменные скамьи и новые, хлипкие и шаткие потуги местных плотников, уже заполнялись зрителями, и такого скопления старинный театр не видел много веков. Новоявленные букмекеры орали и мелом записывали ставки. Лоточники предлагали выпивку и копченые хрящи по ценам, возмутительным даже в этом месте, где все привыкли к возмутительным ценам.

Фоукин смотрел на людей, роящихся в толпе. Большинство из них не знали даже, что он — цирюльник, не говоря уже о его мыслях, о его размышлениях, приходящих в сотый раз за день, тысячный раз за неделю, миллионный раз с той поры, как он прибыл сюда. И мысль была одна — ему не следовало сюда приезжать. Он посильнее вцепился в сумку и зашагал дальше.

Папаша Кольцо относился к тем людям, которые с каждой новой накопленной монетой становятся все скареднее. Его жилище казалось убогим по сравнению с покоями Мэра. Мебель, какая придется и потрескавшаяся, низкий потолок, бугристый, как старое одеяло. Глама Золотой сидел перед надколотым зеркалом, освещенном чадящими свечами. Что-то невообразимое виделось в его громоздком теле, водруженном на табурет и закутанном в простыню — маленькая голова казалась вишенкой, которая венчает сливочный пирог.

Кольцо, как и Мэр, стоял у окна, заложив кулаки за спину.

— Сбривай все, — сказал он.

— Кроме усов. — Глама высунул руку из-под простыни, чтобы провести по верхней губе большим и указательным пальцами. — Они были тут всю мою жизнь. Тут они и останутся.

— Прекрасный образец волос, украшающих лицо, — сказал Фоукин, хотя видел всего лишь несколько светлых волосков в слабом свете. — Лишиться их было бы весьма прискорбно.

В глазах Золотого, отраженных в зеркале, цирюльник увидел странную тоскливую сырость, несмотря на то, что большинство в Кризе ставили на этого северянина.

— У тебя есть сожаления?

Обворожительная улыбка профессионала на миг сползла с лица Фоукина.

— Как и у всех нас, господин. — Он защелкал ножницами. — Но, полагаю, сожаления помогают нам не повторять одни и те же ошибки.

— А я заметил, — Глама, нахмурившись, посмотрел на свое отражение, — что сколько бы ни сожалел, продолжаю повторять те же ошибки.

Фоукин не нашелся с ответом, но у цирюльника есть неоспоримое преимущество, он может заполнить тишину щелканьем ножниц. Раз, раз… Желтые пряди падали на простыню, складываясь в загадочные письмена, смысл которых оставался непостижимым.

— Был у Мэра? — спросил Папаша Кольцо.

— Да, господин, был.

— И как она тебе показалась?

Фоукин задумался о поведении Мэра, а скорее, о том, что же хочет услышать Папаша. Хороший цирюльник никогда не предпочтет голую правду чаяниям того, кто платит.

— Она казалась очень взволнованной.

— Думаю, не только казалась, — Кольцо глянул в окно, раздраженно потирая палец о палец за спиной.

— А как насчет того, второго? — спросил Глама Золотой. — С которым я дерусь.

— Он казался задумчивым, — Фоукин на миг прервал щелканье. — Опечаленным. Но сосредоточенным. И сказать, положа руку на сердце, он очень напоминал вас. — Он не стал передавать все подробности.