Шенкт убрал незаконченную деревянную фигурку в карман, нож — в ножны и повернулся к двери.

— Нет.

Солнце садилось за леса, землю укрывали тени, когда они подъезжали к Виссерину. Башни его видны были на расстоянии в несколько миль. Десятки… сотни башен, тонких, как дамские пальчики, тянущихся ввысь к серо-голубому небу, усеянных крохотными искорками горящих кое-где окон.

— Сколько же их… — пробормотал Трясучка себе под нос.

— На башни всегда была мода в Виссерине, — усмехнулся Коска. — Некоторые стоят еще со времен до Новой империи, многие века. Знатные семьи состязаются меж собой, кто построит выше. Гордятся ими. Помню, когда я еще маленьким был, одна упала раньше, чем ее достроили, улицы за три от той, где я жил. Раздавила кучу бедняцких домишек. За амбиции богачей вечно бедняки расплачиваются. Однако редко жалуются, поскольку… э-э-э…

— Мечтают собственные башни иметь?

Коска хохотнул.

— Ну да, мечтают, надо думать. Не понимают, что, чем выше забираешься, тем ниже падать приходится.

— Люди вообще редко понимают это, пока земля навстречу не летит.

— Правда ваша. И боюсь, многие из богачей Виссерина вскоре рухнут…

Балагур и Витари зажгли факелы, Дэй — тоже и пристроила его возле облучка, чтобы освещал путь. Факелы начали разгораться повсюду вокруг них, и дорога превратилась в ручей из огоньков, текущий по черной земле к морю. Красивое зрелище… в какое-нибудь другое время. Но не сейчас, когда война на пороге и ни у кого нет охоты им любоваться.

Чем ближе к городу, тем больше делалось на дороге людей. Половина их, похоже, не чаяла попасть в Виссерин, дабы обрести укрытие за его стенами, а вторая — выбраться оттуда и убежать куда подальше. Война предоставляет фермерам паскудный выбор — либо остаться на своей земле и ждать обязательного поджога, грабежа, насилия и почти неизбежной смерти, либо укрыться в городе, коль там найдется место, рискуя быть ограбленным собственными защитниками или вражескими солдатами, если город падет. А то еще бежать в холмы, где можно с равной вероятностью попасть в руки врага, умереть с голоду и попросту замерзнуть насмерть холодной ночью.

Война, конечно, убивает какую-то часть солдат, но те, что выжили, остаются при деньгах, при костре, вокруг которого можно сидеть, распевая песни. Куда больше она убивает простых крестьян, и уцелевшие остаются ни с чем. На пепелище.

Словно мало было причин для дурного настроения, с потемневшего неба начал накрапывать дождь, постепенно усиливаясь и посверкивая в свете факелов, которые принялись шипеть и плеваться. Земля под ногами превратилась в липкую грязь. Холодные капли щекотали непокрытую голову Трясучки, но мысли его были далеко. Они неслись туда же, где блуждали все последние несколько недель — к Дому Кардотти, к черному делу, которое сотворил там Трясучка.

Брат его всегда говорил, что последнее это дело — убить женщину. Уважение к женщинам и детям, верность старым обычаям и своему слову — вот то, что отличает человека от животного и карлов от убийц. Трясучка не хотел ее убивать, но… коли машешь мечом в толпе, изволь нести ответственность за последствия. Хороший человек, которым он приехал сюда стать, должен был бы обгрызть ногти до кровавого мяса после того, что он сделал. Но Трясучка, вспоминая глухой звук, с каким клинок его вошел в грудь женщины, ее изумленное лицо, когда она сползала по стене, умирая, чувствовал лишь облегчение, оттого что остался безнаказанным.

Убийство по нечаянности женщины в борделе — зло, преступление, как принято считать. А намеренное убийство мужчины в бою — проявление доблести? Подвиг, которым гордятся, о котором распевают песни?.. Было время, у костра на холодном Севере, когда разница казалась Трясучке простой и очевидной. Но больше он не видел ее с прежней ясностью. И не потому, что совсем запутался. Наоборот, вдруг отчетливо понял — коли уж взялся убивать людей, покончить с этим нет никакой возможности.

— Судя по виду, вас одолевают мрачные мысли, мой друг, — сказал Коска.

— Время такое, что не до шуток.

Наемник усмехнулся.

— Старик Сазин, мой учитель, сказал однажды, что смеяться нужно каждое мгновенье, пока живешь, поскольку потом с этим будет трудновато.

— Правда? И что с ним стало?

— Умер от загнившей раны в плече.

— Жалкий конец.

— Ну, — сказал Коска, — если жизнь шутка, то черная.

— Уж лучше не смеяться тогда, коли она шутит так зло.

— Или подстраивать под нее свое чувство юмора.

— Это ж какое должно быть чувство юмора, чтобы смеяться над этим?

Коска, глядя на черные стены Виссерина, выплывающие навстречу из дождевой завесы, почесал шею.

— Вынужден признаться, у меня тоже сейчас не получается видеть забавную сторону дела.

Глядя на мечущиеся огоньки у ворот, нетрудно было догадаться, что там настоящая давка. И по мере того, как путники подъезжали ближе, лучше дело не становилось. Из города еще выходили старики, молодежь, женщины с детьми. Кто нес пожитки на собственной спине, кто вел на поводу мула с поклажей. Скрипели тележные колеса, меся липкую грязь. Люди выходили, проталкивались сквозь возбужденную толпу, но вот войти, похоже, мало кому удавалось. Страх гнетущим облаком висел в воздухе, и облако это все сгущалось.

Трясучка соскочил с коня, размял ноги, проверил, легко ли ходит меч в ножнах.

— Ничего, — сказала Монца, выглянув из-под капюшона. К лицу ее прилипли мокрые черные волосы. — Прорвемся.

— Вы абсолютно уверены, что нам туда надо? — спросил Морвир.

Она смерила его хмурым взглядом.

— Дня через два сюда придет армия Орсо. Что означает — Ганмарк тоже придет. И Карпи Верный, возможно, с Тысячей Мечей. Где они — там должны быть и мы, только и всего.

— Вы, конечно, хозяйка. Но я считаю своим долгом сказать, что целеустремленность тоже может быть чрезмерной… Наверняка существует менее опасная альтернатива тому, чтобы запереть себя, как в западне, в городе, который скоро будет осажден вражескими войсками.

— Нет никакого проку ждать их где-то в другом месте.

— Никакого проку не будет, если мы все погибнем. План, который не гнется под давлением обстоятельств, а ломается, хуже, чем… — Монца отвернулась, не дослушав, и начала пробиваться сквозь толпу к арке. — О, женщины, — процедил вслед Морвир.

— Что — женщины? — рыкнула Витари.

— За исключением присутствующей здесь, разумеется, они предпочитают думать сердцем, а не головой.

— Поскольку она платит, так, на мой взгляд, пусть думает хоть задницей.

— Умереть богатым — все равно, знаете ли, умереть.

— Но лучше, чем умереть бедным, — сказал Трясучка.

Вскоре к ним начали проталкиваться стражники, разгоняя народ копьями и оставляя за собой свободный проход к воротам. Рядом с хмурым командиром шла Монца, которая наверняка посеяла несколько монет и теперь пожинала урожай.

— Вы, там, с фургоном! — Командир ткнул пальцем в сторону Трясучки и остальной компании. — Проходите. Только вы шестеро, и все.

Толпа вокруг гневно зароптала. Кто-то пнул ногою фургон, стронувшийся с места.

— Дерьмо! Где справедливость? Всю жизнь я плачу налоги Сальеру, и меня оставляют за воротами?

Трясучка направил, было, коня следом за фургоном, но еще кто-то схватил его за руку. Какой-то окончательно отчаявшийся фермер.

— Почему пропускают этих сволочей? У меня семья…

Трясучка ударил его кулаком в лицо. Сгреб за куртку, когда тот упал, вздернул на ноги и ударил снова, опрокинув на спину в грязь. Из носа фермера, когда тот попытался подняться, хлынула черная в темноте кровь. Коль начал бучу, лучше ее тут же и закончить. Одним быстрым и жестоким поступком предотвратить то худшее, что может последовать. Так делал обычно Черный Доу. Поэтому Трясучка шагнул вперед и ударом сапога в грудь снова уложил его на спину.

— Оставайся-ка, где есть.

Поблизости стояли еще несколько человек. Мужчины, женщина, двое детей. Молоденький парнишка, не сводя с Трясучки глаз, пригнулся, вроде как готовясь к драке. Сын фермера, наверно.