Когда Зоб сполз с лежанки, холодной и сырой, как могила утопленника, отсвет зари выглядел грязноватым мазком на черном небосклоне. Зоб нащупал меч на поясе, с кряканьем, под хруст костей потянулся, по заведенному утреннему распорядку вслушиваясь, что и как болит. Ноющая челюсть — вина Черствого и его чертяк, ноющие ноги — спасибо длительной пробежке по полям и вверх по холму и ночи на ветру. Ну а что голова раскалывается, так в этом винить приходится себя. Принял давеча одну-другую, а то и поболе, кружку браги, смягчить боль скорби по павшим, а заодно за удачу живых.

Дюжина почти в полном составе собралась у кучи сырого хвороста, которая в более удачный день уже давно бы разгорелась. Над хворостом склонялся Дрофд, негромко поругиваясь в безуспешной попытке разжечь костер. Что ж, значит, завтрак будет холодным.

— Вот как оно, без крыши-то, — прошептал Зоб, ковыляя к костру.

— Всем на заметку: хлеб нарезаю тонкими ломтиками.

Жужело, зажав между коленями слегка выдвинутый из ножен Меч Мечей, с нелепым тщанием, как ваятель резцом, стругал о лезвие каравай.

— Ломтиками? — отвлеклась от созерцания непроглядной долины Чудесница. — А на кой оно, такое чистоплюйство?

Йон сердито плюнул через плечо.

— Режь уже как хочешь, только быстрей, а? Жрать охота.

Жужело не обратил на них никакого внимания.

— И вот теперь, когда я отрезал два, — он взял ломоть, положив на него бледный пласт сыра, — я помещаю между ними сыр и р-раз!

Он хлопнул сверху второй ломоть, как будто хотел пристукнуть муху.

— Что мы имеем?

— Хлеб с сыром, — подытожил Йон, взвешивая в одной руке полкаравая, а в другой сырную голову. — То же, что и у меня.

От головы он отхватил зубами кус и, жуя, кинул ее Легкоступу.

Жужело вздохнул.

— У вас у всех что, совсем нет чувства прекрасного? — Он поднял свой шедевр на свет, которого почитай что еще и не было. — Если называть вещи так грубо, то самой тонкой работы топорик будет не более чем деревяха с железякой, а живой человек куском мяса с волосами.

— Ну а что это, по-твоему? — спросил Дрофд со слезящимися от дыма глазами, откидывая осточертевший кусок кремня.

— О, это доподлинно новая вещь. Сращение скромных частей хлеба и сыра в более великое единое целое. Я бы назвал его… сырня-ловильня, — Жужело изящно надкусил свое творение с самого краешка. — О да, друзья мои. Вкус как у… прогресса. То же самое удается и с ветчиной. Да и вообще с чем угодно.

— А с говняшкой не пробовал? — участливо спросила Чудесница.

У Дрофда от смешка выскочила сопля, но Жужело не заметил.

— То же самое и о войне. Она заставляет людей измышлять новые вещи из тех, что у них есть. Думать по-новому, изыскивать новые пути и способы. Нет войны — нет прогресса. Война, она подобна плугу, благодаря которому почва сохраняет богатство; огню, расчищающему поля; она подобна…

— Дерьму, на котором растут цветочки, — в такт сказала Чудесница.

— Именно!

Жужело поощрительно ткнул в нее этим своим детищем, отчего сыр выпал в неразожженный костер. Чудесница покатилась со смеху. Йон фыркнул так, что из носа у него вылетел хлеб. Легкоступ прекратил напевать и поперхнулся. Вместе со всеми рассмеялся и Зоб. Получилось хорошо; на душе потеплело. Давненько они так не веселились. Жужело хмуро посмотрел на два ломтя.

— Эх вы. Да я специально держал непрочно.

Он разом запихнул их в рот и полез в сырой хворост за сыром.

— Как там Союз, не зашевелился еще? — осведомился Зоб.

— Да что-то не видать. — Йон, прищурясь, глянул на пятна света у восточного горизонта. — Хотя рассвет уже на марше. Так что скоро должны показаться.

— Давайте-ка будить Брека, — сказал Зоб. — А то ворчать будет весь день, что пропустил завтрак.

— Есть, воитель. — И Дрофд затрусил туда, где все еще спал горец.

Зоб указал на Меч Мечей.

— Ну что, осталось теперь окропить красным?

— А крошек не жалко? — спросила Чудесница.

— Увы, крошки у нас не в счет.

Жужело мягко провел ладонью по острию лезвия, отер его остатком хлебной корочки и сомкнул ножны.

— Прогресс может быть и болезненным, — пробормотал он, посасывая порез.

— Воитель? — И вид, и голос Дрофда, смутно различимого в белесом полусвете, выражали беспокойство. — Что-то Брек подниматься не хочет.

— А ну глянем, — Зоб подошел к громоздкой фигуре, лежащей на боку в складчатом коконе одеяла.

— Брек, — потыкал он его носком башмака, — Бре-эк.

Татуированная сторона лица у Брека была вся в бисеринах росы. Зоб положил на нее ладонь — холодная. Будто не живой человек вовсе, а и впрямь мясо с волосами, как сказал Жужело.

— А ну подъем, боровок, — взялась понукать Чудесница. — Или Йон всю твою жратву…

— Он мертв, — сказал Зоб.

Финри и сама не могла бы сказать, сколько просидела без сна на дорожном сундуке, сложив руки на холодном подоконнике и уместив на запястьях подбородок. К северу на фоне темного неба плавно очертилась ломаная линия пустошей, а из молочного тумана жемчужными проблесками проглянула быстрая река, и смутно различались леса на востоке. Теперь, если хорошенько присмотреться, угадывалась еще и зазубренная стена вокруг Осрунга, в окне единственной башни там мерцал слабый огонек. В нескольких сотнях шагов по черному полю между Финри и городком тянулась ломаная цепь мерцающих факелов, обозначая позиции Союза. Еще немного света в небе, чуть разборчивей черты этого мира, и воинство лорд-губернатора Мида ринется на штурм города. Сильный правый кулак армии ее отца. Финри прикусила кончик языка так, что тот занемел. На душе было разом и боязно и волнительно.

Потянувшись, Финри через плечо оглянулась на неприбранную комнатушку. Сумбурная попытка прибраться увенчалась вялым осознанием, что быть хозяйкой дома — дело довольно пафосное и не каждому по плечу. Интересно, что же стало с владельцами постоялого двора. Или хотя бы как он назывался. Кажется, там возле ворот стоял столб, но вывеска с него исчезла. Вот что делает война. Обдирает с людей и мест отличительные черты, превращает их в шеренги врагов; в позиции, которые предстоит занять; ресурсы, что необходимо поставить. Безымянные бесхозные вещи, которые можно бездумно крушить, воровать и сжигать без тени вины и раскаяния.

Одним словом, война — это ад. Но полный возможностей.

Финри прошла к кровати — вернее, соломенному тюфяку, который был у них на двоих, и нагнулась над Гаром, изучая его лицо. Совсем молодой, глаза закрыты, а рот приоткрыт, под щекой смялась простыня, дыхание посвистывает. Молодой, невинный и, как всегда, чуть глуповатый.

— Гар, — шепнула она.

И нежно пососала его верхнюю губу. Дрогнули веки, он томно потянулся для поцелуя, но тут увидел мутный свет в окне и, откинув одеяло, вскочил.

— Проклятье! Надо было разбудить меня раньше.

Он плеснул себе в лицо воды из треснутой чашки, наспех отерся куском холстины и стал натягивать вчерашние штаны.

— Да все равно еще рано, — сказала Финри, оперев голову на согнутую в локте руку и наблюдая, как одевается муж.

— Ты же знаешь, мне надо поспевать вдвое раньше.

— У тебя был такой умиротворенный вид. Просто рука не поднималась будить.

— Я должен помогать согласовывать приступ.

— Что ж. Кому-то, видно, надо заниматься и этим.

Он на секунду застыл, надевая рубаху.

— Возможно, — голова Гара наконец вынырнула из горловины, — тебе имеет смысл сегодня оставаться в ставке отца. Большинство жен отбыли обратно в Уфрис.

— Если б вместе с этими старыми кошелками можно было отправить еще и Мида, у нас бы, глядишь, появилась надежда на победу.

Гар продолжал упорствовать.

— Из всех жен здесь остались только ты и Ализ дан Бринт, и я беспокоюсь за тебя…

Болезненная раздвоенность мужа была как на ладони.

— Ты беспокоишься, что я буду донимать твоего осла-начальника? Ты это хотел сказать?