Не желая задерживаться, он торопливо пробрался между двумя фургонами; воздух казался ему липким, а ноздри щипало от запаха гари. Он увернулся от взметнувшихся коней, увидел, как старина Снегоступ с выпученными глазами замахнулся топором, и тут же лезвие меча развалило седую голову Снегоступа пополам. Он пронзительно взвизгнул, и его колени подогнулись, будто он был сделан из палых листьев.

Изнанка не видел, кто орудовал мечом, да его это и не интересовало. Он просто провернулся на месте и кинулся бежать. Поскользнулся в лужице лошадиной крови, ушиб колено об угол перевернутой телеги, ухватился за ее край и, перебирая руками по доске, стеная от боли, отполз в сторону.

— Б…ь, б…ь, б…ь! — Он потер колено и захромал дальше, стараясь двигаться быстрее. Ему нужно было вернуться через поле, но справа от него яростный столб огня и дыма вздымался над горящим фургоном, перед которым валялись мертвые лошади, а одна живая, выкатив налившиеся кровью от ужаса глаза, пыталась удрать и из последних сил тянула костер на колесах в глубь каравана. Изнанка подался в другую сторону, но, услышав крики и лязг металла, сразу же передумал и решительно покинул протоптанную колею, нырнул в подлесок и поспешил укрыться за деревьями, внимательно вглядываясь в густой папоротник и кусты ежевики. Сердце громко колотилось о ребра.

— Проклятие! — шептал он. Снова заблудиться в лесу, а вокруг полным-полно врагов, а он с головы до ног в лошадиной крови… Допустим, такое с ним случилось впервые. Но остальное начинает складываться в неприятный обычай и на простую ошибку тут уже все это не свалишь. Тут же всплыла мыслишка о том, поверит ли Бледноснег ему на слово, когда он снова заявится в лагерь голодный и холодный, проблуждав по лесу пять дней. Если, конечно, ему удастся добраться до лагеря.

— Проклятие! — Во имя мертвых, как же болело у него колено. Война, как ни крути, очень дурно действует на колени.

Значит, не набег, а прямо-таки персик…

Бледноснег тяжело вздохнул, облизал с передних зубов сок чагги, пошевелил во рту языком и смачно сплюнул в кусты. Он ведь великий человек, и в этом не может быть никакого сомнения. Он был одним из четырех военных вождей Бетода. Он вел отряд на штурм Уффрита. Он прорвал строй Союза в тумане около Кумнура. Он всегда был человеком, которого все уважали, а если кто и не уважал, то, по крайней мере, не смел сказать об этом вслух. Но теперь во все это как-то не верится. Что теперь? Назад в лагерь, терпеть гнев Скейла.

Оставаться здесь совершенно незачем. Очень непохоже на то, что все вдруг изменится и пойдет как надо. Внезапность — все равно что девственность. Воспользоваться ею можно только один раз, и, как правило, результат бывает удручающе плачевным. Бледноснег хмуро посмотрел на сумятицу, творившуюся там, где расположенное на склоне поле примыкало к лесу, затем на Дерибана, скорчившегося под кустом и с жалким видом прижимавшего к рассеченной голове окровавленную тряпку. Настоящий воин прежде всего должен соображать, когда нужно прекращать бой.

— Пусть трубят в рог. Сегодня у нас тут больше толку не будет.

Дерибан кивнул, махнул рукой, подавая знак, и окрестности огласил звук рога, а Бледноснег уже отвернулся от неудавшейся стычки и зашагал через кусты, не забыв низко пригнуться и медленно покачивая головой на ходу.

Когда-нибудь… Когда-нибудь он все же устроит идеальный набег.

Пендель услышал негромкий звук рога. Выглянув между спицами тележного колеса, он увидел людей, бегущих к лесу. Северяне отступали. Накатившее на него облегчение оказалось столь сильным, что он чуть не закончил то дело, которое не успел начать в лесу. Но времени для облегчения в переносном, в прямом ли смысле у него не оставалось. Капитан Бронкенхорм наверняка уже мчится с подразделением, и если кто-нибудь увидит, как Пендель, прячется под телегой, выглядывая из-за колеса, будет неладно. Из штаба маршала Пенделя уже выгнали. Он плохо представлял себе, куда может угодить тот, кого выгонят из охраны обоза, и не имел никакого желания точно выяснять это.

Он тщательно осмотрелся, чтобы удостовериться, что его никто не видит, в очередной раз подтянул брюки, в очередной раз проклял сломанную пряжку и выскочил из-под фургона. И громко ахнул, чуть не споткнувшись о труп солдата Союза, под рукой которого лежал окровавленный меч. И широко улыбнулся. Более чем кстати. Он поспешно нагнулся, подхватил оружие, с воинственным видом выпрямился во весь рост и решительно зашагал через вытоптанные посевы, размахивая украденным мечом.

— Ну-ка, вернитесь, поганцы! Я вам всем покажу, что такое добрая сталь! Вылезайте, чтоб вам пусто было!

Убедившись, что на него устремлено множество глаз, он гневно швырнул меч наземь и заорал, повернувшись к лесу:

— Трусы!

Кто-то что-то орал, но Горст не слушал. Он смотрел на один из трупов. Молодой офицер армии Союза с разрубленной головой, половина лица разворочена до неузнаваемости, а на второй, с потеками крови, застыла лукавая мина, как будто он только что сделал вопиюще непристойное предложение.

Он ведь представлялся; как же его имя? Горст скорчил гримасу, как будто рассчитывал таким образом получить ответ, но тщетно. Честно говоря, я не слушал его. Горст припомнил: офицер говорил, что был женат. Что-то говорил о ребенке. Бернс, что ли? Фернс? Горст припомнил ощущение, когда конец его меча мимолетом зацепился за что-то. Я почти не заметил этого события. А для него оно оказалось концом всего. Не то чтобы Горст был уверен, что дело обстояло именно так. Возможно, это сотворил его клинок. Возможно, чей-то чужой. Совсем недавно тут не было недостатка в смертоносной стали, а что-то сказать с уверенностью о подробностях боя очень трудно.

Горст тяжело вздохнул. А какая, в общем-то, разница? Неужели он был бы менее мертв, если бы его голову раскроил меч северянина? Он вдруг обнаружил, что наклонился и, взявшись руками за лицо мертвеца, пытается придать ему более благообразное выражение, но, несмотря на все его старания, окровавленная плоть сохраняла ту же вызывающую ухмылку.

Должен ли я терзаться угрызениями совести? Перед новорожденным ребенком? Перед нищей вдовой? Перед всей семьей, которая соберется, чтобы услышать обнадеживающие вести об успешном ходе войны, а вместо этого разрыдается над полученным письмом? Завывая, раздирая одежды! Этот Вернс, или Пернс, или Смернс никогда больше не заявится на зимний фестиваль! Горст надул щеки. Он чувствовал лишь легкое раздражение, постоянный фон его общей разочарованности в жизни, и столь же легкий дискомфорт от того, что сильно вспотел под доспехами. Какое же все-таки я чудовище, если несколько капель пота тревожат меня сильнее, чем собственноручно совершенное убийство?

Горст проводил хмурым взглядом нескольких отставших северян, скрывающихся в лесу. Так же хмуро он смотрел на солдат, которые изо всех сил старались сбить пламя, уже перекидывающееся на другие повозки. На офицера Союза с расстегнутым поясным ремнем и сползающими брюками, который размахивал окровавленным кулаком. Еще более хмуро он смотрел на домик, стоявший почти на самой вершине холма, и его чуть приотворенную дверь. Он выпрямился, обхватил рукоять своего длинного меча и побрел вверх по склону.

Судя по тому, что Трут видел сквозь щель приоткрытой двери, стычка закончилась. А вот за кем осталась победа, было пока неясно. По своему, отнюдь не самому бурному опыту он знал, что далеко не после каждого сражения можно сразу сказать, кто победил. И, кстати говоря, в результате сражений вообще мало о ком можно твердо сказать, что, дескать, вот он, победитель. Несколько человек погибло — он видел трупы, — и судя по звукам, было немало раненых. И умирающих лошадей. Несколько повозок горело; от подожженных возов с сеном занялись ближайшие фургоны. Северян отогнали, и те из них, кто замыслил бегство, ограничились тем, что выпустили с лесной опушки стрелу-другую. Но, похоже, для Трута все закончилось благополучно — его дом не сожгли…