Он не хотел становиться охранником. Но охранникам выдавали куртки. Плюс кормежка, пускай даже плохая, и жалованье, пускай дерьмовое. А какой у него оставался выбор к тому времени? Он не то что охранником — сторожевым псом согласился бы стать, если бы ему предложили конуру! Принципы дело хорошее, но только тогда, когда у тебя есть крыша над головой.

Они миновали три скорченных тела, лежащих на земле. Красные мундиры порваны, темные пятна на ткани. Солдаты. Если даже армия не смогла остановить это безумие, какая может оставаться надежда?

Он всегда думал, что станет ткачом, как его папаша. Золотые были денечки, в первые годы после того, как Карнсбик запатентовал свою прядильную машину. Новые мануфактуры крутили пряжу с такой быстротой, что ее раздавали практически задаром, а на ткачей внезапно образовался большой спрос. Они тогда одевались как лорды, ходили задрав носы. И да, конечно, для прядильщиков-кустарей наступили тяжелые времена, но это были их проблемы, бедолаг несчастных.

А потом, примерно в то время, когда Колтон заканчивал свое обучение, появилась ткацкая машина Масруда, и за какие-то три года ткачи пришли в такое же положение, в каком прежде были прядильщики — то есть весьма незавидное. Не сильно помогло и то, что прядильщики тоже взялись за ткачество, считая, что на этом деле можно заработать денег, но теперь денег не стало нигде.

Так Колтон оказался без работы. Пришел в Вальбек, поскольку слышал, что там работа есть всегда — но оказалось, что всем пришла в голову та же идея. Поэтому он стал охранником. Люди смотрели на него как на предателя. Но ему нужна была теплая куртка. И кормежка. И вот теперь он прикован к цепи вместе с кучей богатых ублюдков! У него даже отобрали куртку — жестокая шутка. Нельзя сказать, что с ним поступили справедливо. Но с другой стороны, спросите у прядильщиков, что такое справедливость.

Шаркая ногами, они взобрались на мост. Лаяла собака. Она скакала, как безумная, вокруг разбитой повозки, с которой горстка ребятишек растаскивала ящики, гавкая ни на кого и на всех сразу. Та женщина сзади все продолжала всхлипывать. Эти богатеи не имеют никакого понятия о том, как справляться с трудностями! Нет практики. Хотя теперь, небось, практика поя-вится.

— Погодите! — сказал ломатель, которого поставили начальником, и колонна, гремя цепью, остановилась посреди моста.

Странное дело — Колтон знал его. Кажется, его звали Локк. В те времена он тоже был ткачом. Колтон помнил, как этот человек вместе с его папашей смеялись над чем-то на собрании гильдии — еще до того, как папаша помер, а гильдия развалилась. Теперь он превратился в сурового старика. Как и многие другие ткачи — главным образом по причине Масрудовой ткацкой машины.

Локк подошел к парапету и хмуро поглядел вниз.

Грязная вода, забитая пеной и мусором, с потеками блестящего масла. Он часто стоял здесь, на этом самом месте. Наблюдал за водой. После того, как умерла его жена. Такое жаркое лето, что трудно представить, насколько суровой была та зима.

Может, причиной был холод или голод, или лихорадка, а может, у нее просто кончилась надежда — вытекла вся до капли. Ее попросту невозможно было согреть. Она все слабела и слабела, а потом однажды просто не проснулась. Их сын последовал за ней двумя ночами позже, восемь годков ему было. Дочка ушла последней, чуть не дождалась оттепели. На самом деле он уже не помнил, какими они были. Не мог вспомнить их живыми. Зато он помнил их мертвыми. Пару ночей он спал рядом с ними, в соседней комнате, пока земля не оттаяла. Их последние ночи вместе.

Он помнил, как их хоронил. Всех в одной могиле, и это ему еще повезло — слишком многих закапывали той весной. Жена легла на дно, дети поверх нее, словно она их держала, что ли. Он глянул на них сверху и подумал, что им повезло. Пожалел, что он не с ними. Он не плакал — не знал, как. Могильщик положил ему руку на плечо и сказал: «Надо бы тебе сходить на собрание. Послушать Ткача».

Помнится, он поднял тогда голову и увидел группу проходящих мимо богатых горожан. Они смеялись — но не над ним и его горестями. Их они просто не замечали. Словно жили в другом мире, где не было ни его, ни его мертвых.

Теперь все изменилось.

Повернувшись, он посмотрел на них. У нескольких человек шла кровь, несколько женщин плакали, но Локк не чувствовал жалости. Вообще ничего не чувствовал. Прошло много времени с тех пор, как он чувствовал что-нибудь.

— Что вы делаете? — спросил один из них, с окровавленным ртом. — Я требую, чтобы вы сказали мне, что вы…

— Заткнись! — взвизгнула краснощекая девчонка в разорванном платье. — Заткни свою вонючую пасть, говноед!

Локк поглядел на тяжелую цепь. Едва ли кому-нибудь из них удастся уплыть, будучи прикованным к этой штуке. Всего-то делов — столкнуть в воду первую пару, и остальных потащит следом. Утащит на дно реки. И дело будет кончено.

Он понимал, что это вряд ли будет справедливо. Но, возможно, это будет достаточно близко к справедливости.

Двое мужчин гнались за третьим с палками в руках, били его и смеялись; он спотыкался и падал, а они снова втаскивали его на ноги и снова били. Какой-то нищий, скрючившись в дверном проеме возле самого моста, блестящими глазами смотрел на Локка.

Старый ломатель, возглавлявший колонну, поглядел прямо на нее, и Савин попятилась, вжавшись в свой угол, кутаясь в вонючую куртку.

Она не осмеливалась подняться на мост, где оказалась бы окруженной людьми и беззащитной. Она пошла следом за пленными только потому, что не очень-то понимала, что еще делать. По крайней мере, когда они были впереди, у нее было чувство, что она не совсем одна. Но она ничем не могла им помочь. Как и они ей. Помощи не было ни для кого.

Ее телу отчаянно хотелось броситься бежать, каждая мышца дрожала от напряжения — но бежать было некуда. Все, что она могла — это красться вдоль улиц, заваленных рваной бумагой, перевернутыми повозками, убитыми лошадьми, обломками механизмов, сжимая клинок под зловонной тряпкой, что служила ей курткой, и высматривая место, где можно было бы спрятаться. Какую-нибудь дыру, где она смогла бы подумать над тем, что произошло и как отсюда выбраться. Место, которого не коснулось всеобщее безумие.

Однако очень скоро она поняла, что безумие царит повсюду. Оно распространилось по городу, как эпидемия. Как лесной пожар. Весь город — весь мир! — потерял рассудок.

Она вздрогнула, услышав женский вопль, тотчас же заглушенный. В узком проулке двигались какие-то фигуры, кого-то заталкивали в канаву: брыкающиеся ноги, спустившийся чулок, потертая туфелька…

— Помогите! Помогите!

Она могла бы сделать что-нибудь, у нее ведь был клинок. Однако вместо этого Савин поспешила дальше. Дикие вопли женщины быстро затерялись среди криков, ударов, треска, собачьего лая… Сверху послышался какой-то скрип, она взглянула туда — и отпрянула к стене. С балки, выступающей из стены здания, свисало тело человека. Хорошо одетый, руки связаны, седые волосы в полном беспорядке. Какой-нибудь фабрикант? Или инженер? Возможно, знакомый, с которым они вместе смеялись на одном из приемов?

Она заковыляла дальше, устремив взгляд в землю. Новое мощение сменилось старым булыжником, дальше пошла усыпанная соломой земля, потом перепаханная колесами грязь. Улицы становились все у́же, все дальше от реки, дальше от мануфактур, здания смыкались все больше, пока не стали напоминать зловонные рукотворные овраги. Роль мощения здесь играли выплеснутые из подвалов помои, на уровне подошв виднелись маленькие тусклые оконца, над головой, словно ряды безумных флагов, хлопала вывешенная на просушку драная одежда, отдельные участки улицы были выгорожены, и в этих загонах хрюкали, визжали и рылись в отбросах свиньи…

На город спустился сумрак, еще более дьявольский, чем обычно, когда солнце село за горизонт и на улицах заклубился дым от горящих зданий. Их силуэты, словно фантомы, маячили и пропадали в похожем на суп полумраке. Савин полностью потерялась. Вальбек превратился в лабиринт кошмаров, из которого не было выхода. Мог ли это быть тот же самый мир, в котором она председательствовала на заседаниях Солярного общества, щелчком веера решая чужие судьбы?