— Брат Локк! — крикнул он, и старик придержал шаркающую ногами колонну. — Ты ведешь их к зданию суда?

— Да.

— У меня для тебя еще двое.

Курбман высвободил девчонку и, невзирая на ропот своих товарищей, передал ее белокурому бородачу, который принялся приковывать ее наручниками к цепи.

Черт побери! Одним из пленников был Селф, бригадир третьего цеха на стекольной фабрике Реслинга! Он стоял, опустив глаза, с огромным кровавым рубцом поперек щеки. Хороший человек, Селф. Всегда заботился о своих людях, как мог. Курбман сглотнул. Заковать этих людей в кандалы — лучшее, что он мог для них сделать. Высвободить любого из них скорее всего значило отправить его на верную смерть.

— Я просто визажистка, — продолжала всхлипывать девчонка, когда рядом с ней приковывали Валлимира. Его голова моталась, волосы слиплись от крови.

Курбман снова повернулся к рабочим.

— Нам выпал шанс сделать мир лучше, братья! — проговорил он треснувшим голосом. — Построить лучший мир, вы понимаете? Но для этого нужно сделать все правильно.

Цепь дернулась, и Реслинг с остальными снова принялись идти, а точнее, переставлять ноги — спотыкаясь, пошатываясь, с плачем и стенаниями. За ними присматривали полдюжины жилистых людей, одетых в рабочую одежду, с палками в грязных кулаках.

— Мерзавцы, — пробормотал он себе под нос.

Он, Карлрик дан Реслинг, лично проследит, чтобы их всех повесили!

Их провели мимо горящего остова кареты. Улицу усеивали обломки — обломки досок, битое стекло. Он вздрогнул: одно из окон на верхнем этаже внезапно взорвалось, и оттуда вылетел огромный письменный стол, кувыркаясь и разваливаясь в воздухе, рассеивая бумаги по булыжной мостовой.

Рядом стояли несколько человек и смотрели. Один ел яблоко. Другой смеялся — резким, нервным смехом.

Они ворвались на мостик — в смысле, в его контору, но он любил называть ее мостиком. Ему всегда нравился морской лексикон. «Убирайтесь к чертовой матери!» Они всегда опускали глаза, когда он кричал на них. «Убирайтесь!!»

Не в этот раз.

Он не мог в это поверить! Он до сих пор не мог в это поверить! Он — адмирал! Он — Карлрик дан Реслинг!

Его вытащили из-за его письменного стола. «Мерзавцы!» Проволокли по его собственной палубе — то есть по полу фабрики, усеянному мусором, загаженному его собственными рабочими. Которые действовали с гораздо большим энтузиазмом, чем когда-либо прежде, разрушая машины, для управления которыми он их нанимал. «Будьте вы все прокляты!» И это после всего, что он сделал для этих людей, для этого города!

Его приковали к этой чертовой цепи вместе с двумя дюжинами других таких же беспомощных неудачников, словно рабов в треклятом Гуркхуле. «Да как вы смеете?!» Команда была пестрая. Впереди шагал человек в порванной куртке, вид которого был Реслингу знаком. Адвокат, что ли? Рядом шла жена того идиота — как его там зовут, Сириск? Девушка, которую только что добавили к группе, была скорее похожа на чертову горничную, чем на светскую даму. Ее щеки в дорожках от слез были румяными, словно у крестьянки.

Куда их вообще ведут? В этом не было никакого смысла. Ни в чем не было никакого смысла.

Из окна наверху высунулась женщина с ярко раскрашенным лицом; не переставая хохотать, она принялась швырять в воздух огромные пачки бумаг. Счета, расписки, акты, порхая словно обезумевшие конфетти, укрывали собой булыжники, затейливые каллиграфические росчерки смешивались с грязью.

Это было больше, чем забастовка. Больше, чем бунт. Речь шла не только о его фабрике или о фабрике на соседней улице. Весь город был заражен революцией! Это происходило повсюду. Весь мир сошел с ума!

Что бы подумала его дорогая Селина, если бы увидела, до чего довели ее любимый город? Она, которая по вечерам раздавала суп беднякам! Кормила этих треклятых кровопийц! Наверное, даже к лучшему, что ее свалила лихорадка той ужасной зимой, невзирая на огромные суммы, потраченные им на докторов. Все к лучшему. В точности как говорили люди над ее могилой.

Бросив взгляд в боковую улочку, он увидел людей, которые переворачивали груженую бочонками фуру. Бочонки скатывались и прыгали по булыжникам.

— Негодяи! — зарычал он в лицо ближайшему конвоиру. Ближайшему ломателю. Ближайшему изменнику. Ближайшему животному. — Я Карлрик дан Реслинг, и я лично прослежу, чтобы вас всех…

Конвоир ударил его. Это было настолько неожиданно, что он покачнулся и с размаху сел на мостовую, едва не уронив прикованную рядом женщину. Он сидел в грязи, потрясенный; под его носом пузырилась кровь. Его никогда прежде не били. Никогда в жизни. Он почувствовал очень сильное желание, чтобы это никогда не повторялось в дальнейшем.

— Поднимайся, — велел конвоир.

Реслинг поднялся. В его глазах стояли слезы. Что бы подумала его дорогая Селина, если бы могла его видеть сейчас?

Он — Карлриг дан Реслинг. Он — адмирал. Разве не так?

Он больше не был в этом уверен.

— Мерзавцы! — всхлипывал человек рядом с ней, но теперь это звучало не больше чем жалобным блеяньем.

Тем не менее, это значило искушать судьбу.

— Прекратите! — прошипела ему Кондина сквозь собственные слезы. — Вы только делаете хуже!

Впрочем, могло ли быть еще хуже, чем сейчас? Мимо с топаньем проносились люди — разъяренные лица, стиснутые кулаки, палки и топоры. Они орали, улюлюкали, издавали всевозможные животные звуки, вообще не похожие на слова. Один внезапно нырнул к ней и лязгнул зубами ей прямо в лицо, так что она отшатнулась и едва не упала.

По ее лицу катились слезы. Их поток не прекращался с тех пор, как они пинком распахнули дверь маленького кафе, где она сидела, делясь с подругами сплетнями, услышанными от Савин дан Глокта. Не было никакой нужды раскрывать двери пинком! Могли бы просто открыть. Колокольчик над дверью всегда так очаровательно звенел…

Ее отец всегда раздражался, когда она плакала. «Возьми себя в руки, девчонка!» Он приходил в ярость, словно это был какой-то нечестный прием, нападение на него. Порой он даже давал ей подзатыльник, но от ударов она не становилась крепче, совсем наоборот. Ее муж выбрал другой способ — благожелательное пренебрежение. Идея, что он может заинтересоваться ею настолько, чтобы ударить, казалась абсурдной. Приковав ее к цепи, рабочие проявили к ней больше внимания, чем она видела за годы.

Цепочка пленников проковыляла мимо огромного здания горящей мануфактуры. Клубы дыма вздымались в сгущающиеся сумерки. Послышался громкий треск: лопнуло одно из стекол, рассыпая дождь осколков, из проема выхлестнул язык пламени, на улицу посыпались дымящиеся обломки, планки, куски шифера. Кондина подняла руку, прикрываясь от жара, моментально высушившего слезы на ее лице.

Восстание рабочих служило фоном для одной из ее самых любимых книг — «Жертва трудящихся», в которой прекрасную дочь фабриканта спасает из огня один из самых грубых работников ее отца. В том месте, где она наконец отдается ему в окружении машин, страницы были наиболее истрепаны. Особенное наслаждение у Кондины вызывало описание его рук — таких сильных и таких нежных.

Сильных рук здесь было предостаточно. Нежных — не очень. Она видела, как несколько человек яростно выбивали ногами дверь лавки. Другие вытаскивали из соседнего дома ковер. Ее опухшие, саднящие от слез глаза метались из стороны в сторону на звуки воплей, грубых выкриков, дикого визга. Повсюду ее окружали маленькие ужасы, и нигде ни следа романтики.

За ними украдкой ковыляла какая-то нищенка в омерзительно грязной куртке. Зачем? Они шли прямиком в ад. Можно сказать, уже прибыли.

— Мерзавцы! — всхлипнул человек рядом с ней.

— Ш-ш-ш! — яростно зашипела на него Кондина.

Человек, идущий спереди, хмуро взглянул на них через плечо.

— Заткнитесь вы, оба!

Колтон отвернулся от хнычущей парочки, качая головой. Вот в чем проблема с богатыми — они не имеют представления, как справляться с трудностями. Нет практики. Он почесал натертую кожу под наручниками. Самодельные, с острыми краями, они сразу начали раздражать кожу. Но Колтон привык к вещам, которые раздражают.