Во время этой вдохновенной речи вперед один за другим выходили добровольцы, жаждущие взять в свои сильные руки это благородное дело. Коска вытер вторую скупую мужскую слезу, простер руки к соратникам и возгласил: «Дети мои! Мои храбрые дети!» — и прижал мощные ладони к своей благородной груди, благодаря их, равно как и Судьбу, поставившую его во главе столь замечательных людей.
Взгляд великого человека остановился на Суфине, многоопытном разведчике родом из Канты, но высокого роста и величественного облика, без сомнения, одном из тех, кто предпочел покинуть родину, но не подчиниться тирании гуркского императора, отважном муже, смеявшемся над опасностью почти так же громко, как и сам капитан-генерал.
— Передайте мятежникам, что мы обещаем им достойное обращение, если они освободят людей, которых трусливо захватили в заложники, и сдадутся на милость правосудия Его Величества, — сказал инквизитор Лорсен.
— И предупредите, что, если с голов заложников упадет хоть один волос, они ощутят на себе всю мощь моего гнева, — добавил Коска. — Сделайте это для меня, Суфин, и я награжу вас.
— Сэр, мне не нужно иной награды, кроме вашего уважения, — ответил разведчик, и командир с воином обнялись. Взяв с собой стряпчего Роты, коему надлежало зафиксировать условия капитуляции, храбрый Суфин отправился в долгий путь по безлюдному, поросшему густой травой склону холма к вражескому бастиону; через некоторое время они заметили его, и вскоре тяжелые ворота плотно закрылись за ним.
Рота в зловещем молчании ожидала, чем кончатся переговоры Суфина; все надеялись на их успешный исход и в то же время были готовы к кровопролитию. Никогда больше вашему смиренному наблюдателю не доводилось испытывать столь тягостного времяпрепровождения. Ветерок преспокойно шелестел в траве и кронах деревьев, беззаботные птахи распевали на ветвях свои утренние песни, но все, кто находился там, пребывали в состоянии крайнего нервного напряжения.
Все, кроме одного!
— Ах это затишье перед боем!.. — проговорил Коска, простершийся в высокой траве на холме над городом, как лев, готовящийся к прыжку. Глаза его блестели, а мощные кулаки сжимались и разжимались в предвкушении предстоящего дела. — Сладостный покой, предшествующий железной буре! Может, человеку и не следовало бы рваться к такой работе, как наша, но как же это возбуждает! У меня всегда каждая жилочка трепещет! Суорбек, вам знакомо это ощущение?
Ваш покорный слуга вынужден в данном вопросе проявить понятную, вероятно, скромность, ибо и тогда, и сейчас он мог дать лишь отрицательный ответ. Как-никак я не обладал сколько-нибудь значительным опытом, владел оружием весьма посредственно и не имел природной невосприимчивости к страху, коей отличался капитан-генерал. Но ведь это был не кто-нибудь, а сам Никомо Коска, хохотавший в лицо страху!
Но в тот момент из его красиво очерченных губ вырвался отнюдь не хохот.
— Что-то неладно, — пробормотал он через некоторое время, и все немедля изготовились к действию. Его люди по долгому опыту знали, что Никомо Коска был наделен особым, почти магическим чутьем на опасность, шестым чувством, если угодно, далеко выходящим за пределы восприимчивости обычного человека. Не могу судить, воспитал ли Коска это чувство в ходе своей продолжительной и зачастую болезненной практики, или это был его врожденный талант, но ваш скромный обозреватель имел возможность несколько раз наблюдать его проявления и ни в коем случае не решился бы отрицать его истинную действенность. С ловкостью акробата вскочив на ноги и мгновением позже оказавшись в позолоченном седле — насколько я понял, это был дар великой герцогини Сефелины Осприйской после знаменитой победы в Островной битве, которую одержал для нее Коска, — капитан-генерал прогремел:
— К оружию!
В мгновение ока несколько двадцаток воинов оказались в седлах и помчались вниз по склону холма к Эверстоку, оглашая живописную долину гулкими яростными боевыми кличами. Поданный при помощи зеркала сигнал подвиг другой отряд, скрытно расположившийся в лесу по другую сторону поселения, начать атаку одновременно с первым, так что ни у одного мятежника не осталось шанса ускользнуть из этих сокрушительных клещей. В сражении Рота действовала слаженно, аккуратно и точно, как драгоценные часы, мастером-часовщиком которых был Коска, а каждый из пятисот человек занимал в этой огромной машине точно определенное для него место.
Сколько раз могло стукнуть сердце в груди, пока лошади мчались во весь опор к ограде городка? Не могу точно назвать количество ударов, но их, определенно, было немного! Сколько еще времени потребовалось неустрашимым воинам из Роты, чтобы ворваться в укрепление, подавив нерешительное сопротивление на стенах? Вряд ли больше! Я не стану слишком сильно углубляться в достойные прискорбия подробности последовавшей битвы по той причине, что ваш скромный обозреватель, опасаясь за собственную жизнь, держался в известном отдалении от самых горячих точек боя, равно как и потому, что следует щадить деликатность чувств тех дам, коим доведется читать сии записки, и не в последнюю очередь потому, что описание подобного зверского сражения, удар за ударом, плохо соответствует потребностям культурного читателя.
Позвольте мне лишь заметить, что я наблюдал действия капитан-генерала в бою, и тот человек, что с друзьями был кроток и ласков, как котенок, перед лицом врага превращался в тигра и даже превосходил сего зверя! Никто не мог сравниться с ним в быстроте и меткости метания ножей, равно как и в смертоносном искусстве фехтования! В одном из эпизодов сражения, который ваш обозреватель наблюдал собственными глазами, один выпад сверкающего клинка Коски сразил сразу двоих противников! Проткнул насквозь. Нет! Прошил. Нет! Я бы сказал, что насадил два куска корчащегося мяса, как гуркский мясник насаживает мясо на вертел, дабы зажарить над огнем. Потоки крови пропитали разглаженный ветром песок на улицах, мятежники, из распоротых животов которых вываливались все еще трепещущие внутренности, валялись и стенали, захлебываясь в собственной крови или жалким женоподобным визгом умоляя о пощаде, которую никто не давал. Им разматывали кишки вдоль улиц, выкалывали глаза, сгустки их мозгов облепили плетни, дабы стать кормом для мух. Неумолимая сталь жестоко расчленяла тела, предоставляя содержимое животов в виде комков шевелящихся кишок заботам безжалостной пыли! О, такова отвратительная правда войны, от подробного описания коей мы, цивилизованные люди, не должны отворачиваться, хотя оно и заставляет нас содрогаться от ужаса!
— Мы должны защитить жителей! — прогремел, заглушая шум битвы, капитан Джубаир, который, хотя и родился в Гуркхуле и был средоточием всех предрассудков, свойственных его нации, научился у Коски милосердию и снисходительности к слабым, совершенно чуждым его темнокожей расе. Простой разум этого обычно доброго и заботливого гиганта сейчас пылал гневом из-за того, что беспомощные обыватели подвергаются серьезной опасности, и он дрался как разъяренный слон.
Хотя обозревателю и показалось, что прошла целая вечность, праведная ярость Роты была столь пылкой, что битва явила собой лишь ряд ужасающих эпизодов; вероломные мятежники были полностью окружены, разбиты и преданы мечу — о счастливый шанс и доказательство справедливости дела, за кое стояла Рота, — без единого раненого с ее стороны. Коска обрушил возмездие на презренный сброд с такой ужасающей скоростью — не быстрее яростная буря полосует землю слепящими молниями, — что те не успели даже приступить к обещанному истреблению заложников, и драгоценные заложники, все до одного, были освобождены от уз и, улыбаясь, счастливо воссоединились со своими изнемогавшими от слез родными.
Существовала еще одна опасная угроза совсем иного рода, ибо кровь воинов кипела на огне битвы, и нельзя было исключить, что кое-кто из них, спокойный и сдержанный, как агнец, при более благоприятных обстоятельствах может забыться и устремиться на поиски добычи. Но Коска вскочил в подвернувшийся фургон и столь мощным гласом — и столь ласковыми словами — призвал всех к спокойствию, что Рота тут же вернулась к дисциплине, подобающей цивилизованным людям.
