— Сдается мне, это больше похоже на занозу в заднице.

— Ты себе даже не представляешь!

— По правде говоря, я не особенно знала, чего здесь ожидать.

Рикке подергала свою рубашку. Она липла под мышками из-за жары, неизбежной, когда такое количество людей лгут друг другу.

— Я и сапоги новые надела. Даже волосы расчесала, — продолжала Рикке, нервно крутя выбившуюся из-за уха прядь волос. — Но я несколько недель ночевала в лесу, и после этого их никак не удается уложить как надо. А как ты делаешь, что они выглядят… вот так?

Женщина наклонилась к ней.

— Это парик.

— Серьезно? — Рикке уставилась на ее сияющие локоны, заплетенные в косы, и закрученные в кольца, и зачесанные наверх, так что получилось нечто наподобие корзинки из золотых нитей. — А похоже на волосы, только… будто бы больше, чем волосы.

— Это и есть волосы. Просто не мои.

— А твои что, не растут?

— Я их остригла.

— В смысле, твои горничные остригли?

— Ну… да. Здесь большинство женщин в париках, сейчас такая мода.

Она произнесла это слово — «мода» — так, словно оно могло служить объяснением для любого безумия.

— И все это знают?

— Абсолютно все.

— Тогда почему мы шепчемся? — прошептала Рикке.

— Э-э… потому что, хотя все это знают, никто не хочет этого признавать.

— То есть вы бреете себе головы, чтобы носить шапку, сделанную из чьих-то чужих волос, а потом лжете друг другу, что они ваши собственные? — Рикке надула щеки. — Вот, черт возьми, у людей заботы, не то что у меня!

— Не всем хватает смелости быть честными.

— Не всем хватает ума убедительно лгать.

Женщина поглядела на Рикке, прищурившись.

— Я сомневаюсь, что тебе недостает ума.

Рикке, прищурившись, поглядела на женщину.

— А я сомневаюсь, что тебе недостает смелости.

Она слегка вздрогнула, словно эти слова коснулись больного места, и переменила тему.

— Твои ожерелья мне тоже очень нравятся.

Рикке, уткувшись подбородком в грудь, посмотрела вниз, на массу оберегов, накопившихся у нее за долгие годы. Некоторые из них были гуркскими, некоторые с Севера, пара шаманских зубов, и еще всякое по мелочи. Прежде она думала, что удачи никогда не бывает мало. Сейчас все это казалось грудой старого барахла. Она зацепила большим пальцем изгрызенный штифт и подняла наверх:

— Вот это для того, чтобы совать в зубы, когда у меня случается припадок. Поэтому следы зубов.

Женщина подняла брови:

— Красиво и практично!

— А это руны. Их вырезала моя подруга Изерн-и-Фейл. Вроде бы они должны защищать от опасностей. Хотя у меня был такой год, что я сомневаюсь, что они работают.

— Ну, в любом случае, они очень симпатичные. Я никогда не видела ничего подобного.

Кажется, женщина говорила вполне искренне — и она была по-своему добра к ней.

— На, бери. — Рикке стащила с себя руны и, осторожно пронеся мимо парика, надела ей на шею. — Может, для тебя они будут работать лучше.

— Спасибо, — сказала Савин.

В кои-то веки она говорила вполне искренне. Это был такой простой, открытый жест, что она почувствовала себя обезоруженной. Савин вряд ли могла бы вспомнить, когда в последний раз кто-либо ей что-то давал, не ожидая возместить себе стоимость вдвойне.

— Я могу достать себе еще, — сказала северянка, отмахиваясь. — На тебе они смотрятся гораздо лучше. У тебя подходящие плечи.

— От фехтования.

— В смысле, ты умеешь драться мечом?

— Это хорошее упражнение. Помогает выработать сосредоточенность… — Она внезапно осеклась, вспомнив, как ее меч проткнул ребра того человека в Вальбеке, в сточной канаве. Звуки, которые он издавал, пока она пыталась вытащить из него засевший клинок. Ей пришлось встряхнуться, чтобы отделаться от мерзкого озноба. — Впрочем… возможно, играть с мечами все же плохая идея.

— Пожалуй, я лучше попробую топор. Топоры всегда популярны там, откуда я родом.

— Да, я слышала. — Они улыбнулись друг другу.

Савин говорила себе, что ей по душе бесхитростные манеры этой девочки, но правда, как обычно, была менее сентиментальной: она просто не решалась заговорить с кем-либо более значительным. Не доверяла себе. Каждый раз, когда кто-нибудь выражал свои неискренние соболезнования по поводу перенесенных ею испытаний или неубедительное облегчение относительно ее благополучного возвращения, ей хотелось сшибить его с ног и воткнуть свой каблук в его глазницу. Она целыми днями нюхала жемчужную пыль. Щепотку на восходе солнца, просто чтобы отогнать ночные кошмары. Потом за завтраком — чтобы держаться на плаву в течение дня. Иногда еще парочку перед обедом. Вот только вместо того, чтобы держать ее в фокусе, как это бывало раньше, пыль делала ее дерганой, необузданной и непривычно безрассудной.

— Вот, возьми.

Она расстегнула застежку своего ожерелья. Красное сулджукское золото и великолепные темные изумруды из Тхонда, восхитительно обработанные ее мастером в Осприи за цену, от которой поднялись брови даже у нее самой. Она надела его девушке на шею и застегнула.

— Поменяемся.

Девушка уставилась на подарок, угнездившийся среди этой груды бусин, оберегов и талисманов, и ее большие глаза округлились еще больше.

— Я не могу это взять!

— Я могу добыть себе еще, — сказала Савин, отмахиваясь. — На тебе оно смотрится гораздо лучше. У тебя подходящая грудь.

— На мне оно смотрится, как золотое кольцо на собачьей какашке. А в смысле груди… — она взглянула на Савин, — …у тебя там вдвое больше, чем у меня.

— У меня там половина того, что есть у тебя, а остальное — это очень дорогой корсет.

Савин протянула к ней обе руки, отодвинула всклокоченную массу рыжевато-каштановых волос с лица девушки и принялась его рассматривать. Разумеется, это было бесцеремонно, но такое у нее было настроение.

— Ей-богу, у тебя есть весьма выдающиеся природные преимущества.

— У меня есть что? — переспросила та со слегка испуганным видом.

Савин приподняла пальцем ее подбородок и повернула ее лицо к свету.

— Хорошие крепкие кости. Превосходные зубы. И, конечно же, глаза. — Большие, светлые и чрезвычайно выразительные. — Я никогда не видела ничего подобного.

Девушка слегка вздрогнула, словно ее слова задели какое-то больное место.

— Уж не знаю, благословение это или проклятие…

— Ну, я знаю женщин, которые могли бы убить за такие глаза. В буквальном смысле. Один час с моими горничными, и каждый мужик в этой комнате будет пускать слюни, глядя на тебя. — Потрепав девушке лицо на прощание, Савин убрала руки и нахмурилась, озирая собравшихся, которые не обращали на них внимания. — Что еще раз доказывает, какая это все жалкая ложь. Вообще все: жалкая, ничтожная гребаная ложь!

Она спохватилась, осознав, что произнесла эту последнюю фразу слишком резко из-за внезапно вспыхнувшей в ней горькой ярости.

— Прости меня. Я веду себя ужасно грубо.

— На мой вкус, ты ведешь себя просто потрясающе. — Девушка посмотрела вниз на ожерелье. Теперь она зарумянилась, что сделало ее еще более симпатичной. — Когда мой отец увидит, что я ношу это, он просто обосрется!

— Насчет своего отца не скажу, что он там думает, но обсирается он и так каждый день.

Девушка ухмыльнулась ей:

— А ты вообще ничего такая, ты знаешь?

И вдруг Савин ощутила, ни больше ни меньше, желание зареветь. Она взглянула в пространство Зеркального зала, смаргивая набежавшие слезы. Какой-то лысый старик, которого она не могла толком распознать, пялился прямо на нее, словно мясник на распродаже скота. Она со щелчком раскрыла веер, словно могла под ним спрятаться.

— Нет, — пробормотала она. — Ничего подобного.

Она едва удержалась, чтобы не вздрогнуть при виде Орсо, опирающегося на колонну. Он выглядел вдрызг пьяным и ужасно подавленным. У нее в глотке словно бы засел крючок, и каждый взгляд на Орсо был как болезненный рывок лески. Ей было стыдно в этом признаваться, но она все так же хотела его. И ей определенно все так же хотелось быть королевой. Ее единственным желанием было подойти к нему, вложить свою ладонь в его ладонь и сказать «да», поцеловать его, обнять его, увидеть, как по его лицу разливается улыбка…