— Но теперь ты вернулся.

— Да. Теперь я дома.

И он снова принялся плакать.

Каждый удар топора заставлял Броуда вздрагивать. Он говорил себе, что это звук честного труда, хорошо выполняемой домашней работы. Говорил, что он здесь в безопасности, не на войне, а у себя дома. Но может быть, он принес войну с собой? Может быть, любой участок земли, на котором он стоял, превращался теперь в поле боя? Он попытался спрятать свое беспокойство за шуткой:

— Как по мне, все-таки рубить дрова — мужская работа.

Май поставила на плаху следующий чурбан и занесла топор.

— Все становится женской работой, когда мужчины усвистывают в Стирию.

Когда он уходил из дома, она была больше похожа на мальчишку — тихая, неуклюжая. Как будто собственная кожа ей не по размеру. Сейчас Май по-прежнему выглядела костлявой, но в ее движениях появилась быстрота и сила. Она быстро выросла. У нее не было другого выбора.

Новый удар — и с плахи покатились еще два аккуратных чурбака.

— Надо было мне остаться дома, а тебя послать сражаться, — сказал Броуд. — Может, мы бы победили.

Май улыбнулась ему, и он улыбнулся оттого, что может заставить ее улыбнуться. Думая о том, как это удивительно — что человек, сотворивший все то дурное, что сотворил он, мог приложить руку к сотворению чего-то настолько хорошего, как она.

— Откуда у тебя эти стекла? — спросила она.

Броуд потрогал стекляшки пальцем. Порой он забывал, что они у него на лице — до тех пор, пока не снимал их, и тогда все на расстоянии дальше протянутой руки становилось сплошным смазанным пятном.

— Спас одного человека… Лорд-маршала Миттерика.

— Ого! Неплохо!

— Командующего армией, ни больше ни меньше. Мы попали в засаду, и я там тоже оказался, ну и… — Он понял, что снова до дрожи стиснул кулаки, и принудил себя их разжать. — Он решил, что я его спас. Хотя должен признаться, я понятия не имел, кто он такой, до тех пор, пока все не было кончено. Я же ничего не видел дальше пяти шагов. И тогда он подарил мне эту штуку.

Он снова снял с себя стекляшки, подышал на них и аккуратно протер подолом рубашки.

— Стоят, наверное, как солдатское жалованье за шесть месяцев. Чудо современной мысли. — Он снова зацепил дужки за уши, так что поперечина легла в привычную канавку поперек переносицы. — Но я не жалуюсь, потому что теперь я могу видеть красоту моей дочери даже с другой стороны двора.

— Красоту! — Май пренебрежительно фыркнула, но вид у нее при этом был слегка польщенный.

Пробившееся сквозь тучи солнце легло теплым лучом на улыбающееся лицо Броуда, и на какой-то момент все стало совсем как прежде. Как будто он никуда не уходил.

— Так, значит, ты воевал?

Во рту у Броуда вдруг пересохло.

— Да, воевал.

— И как это, воевать?

— Это…

Столько времени он мечтал увидеть ее лицо — и вот теперь она стоит прямо перед ним, а он боится встретиться с ней глазами!

— Ничего хорошего, — неловко закончил он.

— Я всем рассказываю, что мой отец герой.

Броуд съежился. Облака набежали, накрыв тенью двор, и ужас снова стоял за его спиной.

— Не надо так говорить.

— Что же мне говорить тогда?

Он нахмурился, опустив взгляд к своим саднящим ладоням, потер одну о другую.

— Только не это.

— Что значат эти метки?

Броуд попытался прикрыть рукавом свою татуировку лестничника, но синие звезды на костяшках пальцев все равно высовывались из-под обшлага.

— Да так, просто баловались с парнями.

И он убрал руку за спину, где Май не могла ее видеть. Где ему самому не приходилось на нее смотреть.

— Но…

— Хватит вопросов! — сказала Лидди, выходя на крыльцо. — Твой отец только что вернулся.

— И у меня по горло дел, — прибавил он, вставая. — Крыша, небось, протекает в десяти местах.

Было видно, что женщины старались сохранить дом в презентабельном виде, но работы было слишком много даже для троих, не то что для двоих. Дом выглядел так, словно был готов вот-вот рассыпаться.

— Только осторожно. Боюсь, если ты взгромоздишься на крышу, даже стены могут не выстоять.

— Не удивлюсь. Ладно, пожалуй, схожу сперва взгляну на стадо. Я слышал, цены на шерсть нынче такие, что лучше не бывает, со всеми этими новыми фабриками. Где наши овечки — там, в долине наверху?

Май беспомощно взглянула на мать, а Лидди как-то странно скривила лицо, и Броуд ощутил, как ужас лег на него всей своей тяжестью.

— В чем дело? — непослушными губами вымолвил он.

— Гуннар… У нас больше нет стада.

— Что?!

— Я хотела сперва дать тебе выспаться, прежде чем взваливать на тебя все эти заботы. — Вздох, всколыхнувший все тело Лидди, казалось, исходил прямо из подошв ее изношенных туфель. — Лорд Ишер огородил нашу долину. Сказал, нам больше нельзя пасти там овец.

Броуд с трудом понимал, о чем она говорит.

— Это же общинная земля! Там всегда все пасли.

— Все переменилось. Королевский указ. Сейчас это повсюду происходит, в соседней долине то же самое… Так что нам пришлось продать ему стадо.

— Это как это? Мы должны продавать ему наших овец, чтобы он пас их на нашей земле?

— По крайней мере он дал хорошую цену. У других лордов арендаторы и того не получили.

— То есть меня поимели, когда я пошел на войну, а потом еще раз поимели, когда я вернулся! — рявкнул Броуд. Он сам не узнавал звук своего голоса. — И что, вы… ничего с этим не сделали?

Глаза Лидди стали жесткими.

— Я не смогла придумать ничего, что тут можно сделать. Может, ты бы придумал — но тебя не было.

— Но без стада все это не имеет смысла!

В его роду все разводили овец — отец, дед, прадед, прапрадед… Теперь же весь мир трещал по швам.

— Как же мы будем жить? — Его кулаки снова были стиснуты до боли. Он орал, но не мог остановиться. — Как мы будем теперь жить?!

Он увидел, что у Май дрожат губы, словно она собирается заплакать. Лидди обняла девочку одной рукой, и тогда весь гнев вытек из него, оставив лишь холодную скорлупу отчаяния.

— Прости… — Он клялся себе никогда больше не терять терпения. Клялся, что будет жить ради них двоих, обеспечит им хорошую жизнь. И вот не прошло и нескольких часов, как он переступил порог дома, а все уже летит к чертям. — Простите меня…

Он шагнул к ним, протянул руку… потом увидел татуировки на костяшках — и отдернул ее обратно.

— У нас не было выбора, Гуннар, — сказала Лидди тихо и трезво, глядя ему прямо в глаза. — Ишер предложил нас выкупить, и нам пришлось согласиться. Я вот думаю насчет Вальбека. Говорят, в Вальбеке есть работа. На новых фабриках.

Броуд мог только смотреть на нее во все глаза. И тут, в тишине, он услышал звук копыт и повернулся к дороге.

К ним приближались трое. Не спеша, словно у них был в запасе целый день, чтобы добраться до места. Один сидел на большом гнедом коне, двое — на повозке со скрипучим колесом. Гуннар узнал того, что держал вожжи: Леннарт Селдом, младший брат мельника. Броуд всегда знал, что он трус, и в его нынешнем бегающем, косом взгляде не было ничего, что могло бы изменить это мнение.

— Это Леннарт Селдом, — пробормотал он.

— Да уж, — отозвалась Лидди. — Май, иди в дом.

— Но мам…

— В дом, я сказала.

Двух других Броуд не знал. Один, длинный и поджарый, сидел рядом с Селдомом, покачиваясь от толчков повозки, с большим арбалетом на коленях. Арбалет был не заряжен — и это неплохо, поскольку у них есть обычай слетать со стопора в самый неподходящий момент, — но даже так Броуд не видел никаких причин, зачем этому парню мог понадобиться арбалет. Это оружие для убийства людей. Или, по меньшей мере, для запуги-вания.

Вид второго, сидевшего верхом, понравился ему еще меньше. Здоровый, бородатый, с щегольским кавалерийским мечом, низко болтающимся сбоку, щегольской треугольной шляпой на голове и щегольской манерой сидеть в седле и оглядывать все вокруг так, словно все эти земли принадлежали ему.