Тракт перешел в каменистую тропу, стелющуюся по балке вдоль ручья, или же, скорее, широкой слякотной канавы, поросшей деревьями, на которых густо висели красные ягоды. Пахло прелью и гнилью. Лошадь уже не скакала, а шла тряской рысцой. Ледерлинген огляделся. Вот уж действительно, солдатское житье заводит человека в небывалые по красоте и дикости места.

Юноша подавленно вздохнул. На войне и впрямь все шиворот-навыворот — настолько, что правота двоюродного брата проявлялась чем дальше, тем сильнее. Прежде всего верным оказалось то, что армия для Ледерлингена — не место. Надо было сидеть тише воды ниже травы, не высовываться и свято блюсти наказ Танни: ни на что не нарываться по своей воле, ни на…

— Ай!

Ногу ни с того ни с сего ужалила оса. Во всяком случае, так вначале показалось, а боль была пожалуй что и сильнее. Поглядев вниз, Ледерлинген увидел, что из бедра торчит стрела. Он смотрел на нее вытаращенными глазами. Прямой длинный прут с серо-белым оперением. Стрела. Мелькнула мысль, что это кто-то шутит. Стрела понарошку. И больно совсем не так, как почему-то думалось. Однако штаны уже напитывались кровью. Так что стрела всамделишная… В него кто-то стреляет!

Он лягнул пятками лошадь и невольно вскрикнул. Вот теперь стрела дала о себе знать, да так, будто ногу вдруг пронзила пылающая головня. Лошадь дернулась вперед по каменистой тропе. Ледерлинген, потеряв поводья, покачнулся в седле, одной рукой беспомощно взмахивая в воздухе приказом, и грянулся оземь. А грянувшись, с зубовным скрежетом безудержно покатился. Перед глазами все плыло, голова шла кругом. Наконец он кое-как поднялся, рыдая от несносной боли в ноге, и запрыгал-захромал, пытаясь одновременно мало-мальски оглядеться. Удалось даже вытащить меч. Сзади на тропе стояли двое. Северяне. Один твердым шагом шел к нему, держа в руке нож. Второй стоял с поднятым луком.

— На помощь! — выкрикнул Ледердинген, но вышло слабо.

Он толком и не помнил, когда ему последний раз навстречу попадался солдат Союза. Кажется, перед тем, как подъехать к балке, он видел дозорных, да только когда это было.

— Помо…

Вторая стрела прошила насквозь руку. На сей раз боль вспыхнула мгновенно. Юноша с коротким воплем выронил меч. Вес пришелся на больную ногу, и она подогнулась. Ледерлинген скатился к ручью; боль обжигала, когда обломанные черенки стрел задевали о землю. Он валялся в грязи. А приказ был по-прежнему зажат в кулаке. Где-то рядом зачавкали башмаки. При попытке подняться что-то вонзилось в шею.

Фосс Глубокий выхватил клок бумаги из онемевшей руки, вытер нож о спину мундира и притопил башмаком голову южанина в окровавленной слякоти. Не хотелось всех этих сипов и хрипов — из соображений осторожности, а по большей части из-за того, что уж больно надоели за эти дни вопли умирающих. Ну издыхают себе и пускай издыхают, а выслушивать их за этим занятием — уж спасибо, увольте.

Мелкий подвел к топкому бережку под уздцы лошадь южанина.

— Хороша чертовка, а? — спросил он.

— Не зови ее чертовкой. Это ж коняга, а не жена твоя.

Мелкий похлопал лошадь по морде.

— Эта коняга, пожалуй, покраше будет твоей бывшей чертовки.

— А вот это невежливо. И мнения твоего я не спрашивал.

— Ну извини. Так что будем делать с… этой? Правда, хороша. Можно взять за нее целых…

— Ты ее что, за реку поволочешь? И как, позволь тебя спросить? Лично я через болото эту клячу тащить не буду. А на мосту сейчас, коли ты подзабыл, такая буча идет, что хрен загибается.

— Я не забыл.

— Ну так прибей ее.

— Да ну, как можно. Такое добро.

— Убей ее к чертям, и убираемся отсюда. — Он указал на южанина под башмаком. — Я же этого убиваю?

— Ну ты сравнил. Он-то ничего не стоит.

— Прибей, я сказал! — гаркнул Глубокий.

И осекся: как-никак, они на чужом берегу, и где угодно тут могут оказаться южане.

— Прибей эту падаль и спрячь, — скомандовал он шепотом.

Мелкий кисло на него посмотрел, но все же потянул за уздечку, приналег лошади на шею и, быстрым ударом пустив кровь, навалился, дожидаясь, когда пузыристо брызнувшая из шеи струя стечет в слякоть.

— Хрен на хрени сидит и хреном хреначит, — ворчал он, покачивая головой. — Бить лошадей, кто тебе за это хоть монетку поднесет? Тут и так голимые риськи-письки вокруг, залезли сюда как…

— Прекрати.

— Чего прекрати? — обиженно зыркнул Мелкий, подволакивая к трупу лошади упавшее дерево.

— Блажить как дитя малое, вот чего, — с упреком поглядел на него Глубокий. — Выражаешься какими-то словечками, будто на плечи тебе голову четырехлетки нахлобучили.

— Что тебя, словечки мои смущают? — спросил Мелкий, отсекая топориком ветки с соседнего дерева.

— А вот и смущают.

Мелкий забросал лошадь более-менее сносно.

— Ну тогда стоямба-хрямба.

Глубокий яростно выдохнул сквозь стиснутые зубы. Когда-нибудь он точно прибьет Мелкоту, или он его. Это ему известно лет эдак с десяти. Он развернул бумагу. Мелкий был тут как тут.

— Чего там? — спросил он, заглядывая через плечо.

Глубокий обернулся и смерил его медленным взглядом. Быть может, этот самый день прибития уже настал.

— Чего, чего. Я, по-твоему, за ночь научился читать и понимать по-южански? Откуда, разрази меня гром, я знаю, что здесь такое накорябано?

— Справедливо сказано. — Мелкий пожал плечами. — Но вид такой… важнющий.

— А то. Подобные вещи только так и смотрятся.

— Ну и?

— Вот тебе и «и». Надо подумать, кого мы знаем из тех, кто мог бы за эту штуковину раскошелиться.

Они переглянулись и брякнули одновременно:

— Кальдер.

На этот раз Ганзул Белоглазый прискакал обратно во весь опор, и без улыбки на лице. Из щита у него торчали обломанные стрелы, на лбу — красная полоса. Он только что выскочил из боя. Кальдеру сделалось тошно от одного его вида.

— Скейл велит, чтобы ты поднимал своих. — Веселья в голосе уже не было. — Южане прут снова, и не на шутку.

— Ладно.

Ясно было, что этот момент так или иначе наступит, но слаще от этого не становилось.

— Готовь людей.

— Есть.

Бледноснег без промедления пошел, выкрикивая приказы.

Кальдер потянулся к рукояти меча и сделал вид, что вытягивает его из ножен, глядя как люди брата — его люди, — дружно встают из-за стены Клейла, готовясь вступить в битву. Время писать первый куплет песни о храбром принце Кальдере. И хочется надеяться, что не последний.

— Ваше величие — тьфу — высочество!

Кальдер обернулся.

— Фосс Глубокий? Ты всегда приходишь в самые судьбоносные моменты.

— Чую, чую отчаяние.

Глубокий был в грязи с головы до ног, как будто нырял куда-нибудь в болото, что он, по мнению принца, несомненно бы сделал, брось туда кто-нибудь монетку.

— В чем дело? Ты меня задерживаешь: у меня на носу битва, в которой надлежит доблестно погибнуть.

— Да что вы. Я бы не осмелился отвлекать от трезвона баллад в вашу честь.

— Про него уже и так распевают песни, — заметил Мелкий.

— О нем-то да, — усмехнулся Глубокий, — а вот в его честь нет. А мы тут надыбали кое-что интересное.

— Гляньте! — Мелкий с белозубой улыбкой на чумазом лице указал куда-то на юг. — Радуга!

В самом деле, на фоне иссякающего дождя и вновь прорезавшегося солнца над простором ячменного поля плавной дугой вставала бледная радуга. Впрочем, Кальдер был не в настроении ею любоваться.

— Вы хотели отвлечь мое внимание на бесконечную красоту вокруг нас, или же у вас есть что-то более насущное?

Глубокий вынул сложенный лист бумаги, мятый и грязный. Кальдер потянулся к нему, но шельмец театрально отвел руку.

— За цену.

— Цена бумаги невысока.

— Конечно нет, — согласился Глубокий. — Ценность бумаге дает то, что на ней написано.

— И что же на ней написано?

Братцы-разбойнички переглянулись.

— А вот кое-что. Мы сняли ее с одного парняги от Союза.