В ответ она фыркнула.

— Любовь, вот как? — Куда сильней, чем она могла себе представить. О чем он никогда ей не сказал бы. — Значит, это был спектакль для моего же блага? Сейчас упаду в обморок от благодарности.

— Готовность падать в обморок — одна из самых привлекательных твоих черт. — Коска поднялся на ноги. — Показатель чувствительного, нежного сердца… Пойдем-ка, я хочу тебе кое-что показать. — Он повел ее к фермерскому дому, чьи свежевыбеленные стены так и сияли под лучами полуденного солнца. И Балагур с Трясучкой потащились следом, как дурные воспоминания. — Должен признаться, помимо желания оказать услугу тебе и мучительного искушения наподдать, наконец, под зад герцогу Орсо, у меня имелись и кое-какие другие пустяковые интересы, касающиеся личной выгоды.

— Некоторые вещи не меняются.

— Ничто не меняется, да и на кой?.. Предложено было изрядное количество гуркского золота… ну, это ты знаешь, сама же первая предложила. А еще… Рогонт был настолько любезен, что пообещал мне, в том случае, — весьма вероятном ныне, — если он сделается коронованным королем Стирии… великое герцогство Виссерин.

Ее изумленный взгляд доставил ему глубокое удовлетворение.

— Ты… чертов великий герцог Виссерина?

— Пожалуй, слово «чертов» я в своих указах использовать не буду, но в остальном все правильно. Великий герцог Никомо — неплохо звучит, да? Сальер, в конце концов, умер.

— Знаю.

— Наследников у него нет, даже отдаленных. Город разграблен, сожжен, укрепления разрушены, многие жители бежали, погибли или просто разорены. Им нужен сильный и самоотверженный правитель, который восстановит Виссерин во всем былом великолепии.

— И вместо него они получат тебя.

Коска ухмыльнулся.

— Кто ж будет лучше-то? Я родом из Виссерина.

— Оттуда родом куча людей. Но что-то никто из них не рвется в герцоги.

— Один все-таки рвется. И это я.

— Ты что, и вправду этого хочешь? Ответственности? Обязательств? Я думала, они тебе ненавистны.

— Я тоже так думал. Но моя бродяжья звезда привела меня лишь к сточной канаве. Я ничего не создал в этой жизни, Монцкарро.

— Да что ты?

— Свои таланты я тратил зря. Жалость и ненависть к себе довели меня, в конце концов, кривыми тропами до наплевательства на себя, поступков во вред себе, на грань самоуничтожения. Знакомая тема?

— Самого себя?

— Именно. Тщеславие, Монца. Одержимость собой. Все это — детство. Мне нужно, ради самого себя и близких мне людей, стать взрослым. Обратить свои таланты на пользу миру. Ты же сама мне всегда говорила — приходит время, когда человек должен к чему-то прилепиться. И что может быть лучше, чем посвятить себя беззаветному служению городу, в котором родился?

— Твое беззаветное служение… бедный город Виссерин.

— При обжоре, ворующем картины, он не был бедным?

— Теперь им будет править пьяница, ворующий все.

— Ты меня недооцениваешь, Монцкарро. Человек может измениться.

— Кажется, ты только что говорил, будто ничто и никогда не меняется?

— Я изменил свое мнение. И почему бы и нет? В один день я приобрел состояние и одно из богатейших герцогств Стирии в придачу.

Монца покачала головой. Презрительно и удивленно одновременно.

— И все, что ты для этого сделал, — это посидел здесь.

— В том-то и фокус. Заработать награду может каждый. — Коска запрокинул голову, улыбнулся голубому небу над ними. — Ты знаешь, по-моему, это совершенно невероятно. Чтобы кто-нибудь когда-нибудь за всю историю получил так много, не сделав абсолютно ничего… Но я не единственный, однако, кому пошли на пользу вчерашние подвиги. Великий герцог Рогонт осчастливлен, осмелюсь сказать, исходом сражения. И ты продвинулась на великий шаг в своей великой мести, не так ли? — Он придвинулся чуть ближе. — Кстати, о мести… у меня есть для тебя подарок.

Она смерила его подозрительным взглядом, как обычно.

— Что за подарок?

— Терпеть не могу портить сюрпризы. Сержант Балагур, не могли бы вы отвести вашу бывшую нанимательницу и ее северного компаньона в дом и показать, что мы вчера нашли? Делать она с ним может, что ей вздумается, конечно. — И, усмехнувшись, Коска повернул в обратную сторону. — Мы снова друзья!

— Сюда.

Балагур толкнул низкую дверь, та со скрипом отворилась. Монца бросила взгляд на Трясучку. Северянин пожал плечами в ответ. Она нырнула под притолоку и оказалась в темной после яркого весеннего солнца и холодной комнате со сводчатым кирпичным потолком и редкими пятнами света на пыльном каменном полу. Когда глаза привыкли к темноте, в дальнем углу она разглядела какого-то человека. Тот, шаркая ногами, скованными цепью, выдвинулся вперед. И на лицо его упал тусклый свет из грязного окна.

Принц Фоскар, младший сын герцога Орсо. Все тело Монцы напряглось и окаменело.

Казалось, он наконец-то подрос после того, как она видела его в последний раз, когда он выбежал из отцовского кабинета в Фонтезармо, крича, что не хочет участвовать в ее убийстве. Утратил пушок на верхней губе, приобрел огромный синяк, расцветший вокруг одного глаза. Застенчивый вид стал испуганным. Он уставился на Трясучку, потом на Балагура, вошедших в комнату вслед за Монцей. Совсем не те люди, что могли бы принести пленнику надежду. Потом, наконец, неохотно встретился глазами с Монцей. Взгляд стал затравленным, как у человека, который знает, что должно произойти.

— Значит, это правда, — сказал он тихо. — Вы живы.

— В отличие от вашего брата. Я проткнула ему горло кинжалом и выбросила его из окна.

Фоскар сглотнул, дернув острым кадыком.

— Мофиса я отравила. Ганмарк пробит насквозь тонной бронзы. Верный утоплен мельничным колесом и распят на нем. Так там и висит, насколько я знаю. Гоббе повезло. Я всего лишь раздробила ему молотом руки, колени и голову. — Перечисление вызвало у нее, скорее, острую тошноту, чем острое удовлетворение, но Монца ее пересилила. — Из семерых человек, которые присутствовали при убийстве Бенны, в живых остался только ваш отец. — Она вытянула из ножен Кальвец, и лезвие при этом взвизгнуло, как испуганный ребенок. — Ваш отец… и вы.

В маленькой комнате было душно. Балагур стоял неподвижно, и его лицо по выразительности было сравнимо только с лицом мертвеца. Трясучка, криво усмехаясь, прислонился к стене, скрестил руки на груди.

— Понимаю. — Фоскар подошел ближе. Мелкими, заплетающимися шажками, но все же подошел. Остановился перед ней и опустился на колени. Неуклюже, поскольку руки были связаны за спиной. Не отрывая от нее глаз. — Простите меня.

— Простить, мать твою?!

— Я не знал, что они затевают! Я любил Бенну! — Губы у него задрожали, по щеке скатилась слеза. То ли от страха, то ли от чувства вины, то ли от всего сразу. — Ваш брат был мне… как брат. Я не желал такого, никогда… ни ему, ни вам. Простите… за то, что я в этом участвовал. — Не участвовал. Монца это знала. — Я… я хочу жить!

— Бенна тоже хотел.

— Прошу вас… — По щекам его, оставляя блестящие дорожки, снова покатились слезы. — Я хочу жить.

У нее свело желудок, к горлу подступила горечь, рот наполнился слюной. Сделать это. Пройден такой долгий путь, столько ей самой пришлось вынести и столько вынесли из-за нее другие… Все ради того, чтобы сделать это. Брат не колебался бы ни секунды. Она почти услышала его голос. «Делай то, что должна. Совесть — отговорка. Милосердие и трусость — одно и то же».

Время настало. Он должен умереть.

Она должна это сделать.

Но окаменевшая рука весила, казалось, тысячу тонн. Монца уставилась в пепельно-бледное лицо Фоскара. В его большие, распахнутые, беспомощные глаза. Что-то в этих глазах напомнило ей о Бенне. Юном… еще до Каприле, до Душистых Сосен, до того, как они предали Коску… до того даже, как вообще вступили в Тысячу Мечей. О Бенне тех далеких времен, когда она всего лишь хотела растить пшеницу. О мальчике, смеющемся среди спелых колосьев.

Острие Кальвеца дрогнуло. Опустилось и стукнуло об пол.