На следующей картине весело ухмылялся виноторговец, прислонясь к бочке и разглядывая на свет полный бокал. Винца, винца, винца…

— Или отравиться? Добавить яду в вино. Запустить скорпиона в постель. Аспида в штаны… — Герцог улыбнулся обоим гостям. — Нет? Может, повеситься? Я слышал, у мужчин, когда их вешают, часто случается извержение. — Помахал рукой возле паха, поясняя, словно кто-то мог не понять, в каком значении он употребил это слово. — Повеселей, чем яд, выглядит, в любом случае. — Потом вздохнул и уставился мрачно на изображение женщины, застигнутой врасплох во время купания. — Но не стану притворяться, будто у меня хватит духу на такой подвиг. Самоубийство, я имею в виду, не извержение. На последнее-то я еще могу сподобиться раз в сутки, несмотря на свои габариты. А как с этим у вас, Коска?

— Как у чертова вулкана, — брякнул тот, не желая уступать ему в циничности.

— Но что же делать? — задумчиво протянул Сальер. — Что де…

К нему шагнула Монца.

— Помочь мне убить Ганмарка.

Брови у Коски взлетели на лоб сами собой. Избитая, вся в синяках, окруженная врагами, она уже снова рвется в бой. И впрямь — беспощадная, целеустремленная и готовая идти до конца.

— Зачем мне это нужно?

— Затем, что он придет за вашей коллекцией. — Она всегда умела найти у человека уязвимое место. Не раз это делала на глазах Коски. С ним самим, в частности. — Придет, распихает по сундукам ваши картины, статуи, посуду и отошлет их морем в Фонтезармо, чтобы украсить отхожие места Орсо. — Прекрасно сказано — «отхожие места»… — Ганмарк ценитель живописи, как и вы.

— Да он ничто в сравнении со мной! — Загривок Сальера разом побагровел от гнева. — Обыкновенный вор, хвастун, слабоумный мужеложец, выродок, заливший кровью щедрые поля Стирии, словно земля ее недостойна касания его сапог! Он может отнять у меня жизнь, но картин моих не получит никогда! Уж об этом я позабочусь!

— Об этом я могу позаботиться, — прошипела Монца, подходя к нему еще ближе. — Он придет, как только возьмет город. Примчится, желая поскорее завладеть вашей коллекцией. Мы будем ждать его здесь, одетые в талинскую форму. И только он войдет… — она щелкнула пальцами, — …решетка опустится, и он у нас в руках! У вас в руках! Помогите же мне.

Но гнев Сальера уже остыл. Сменился обычной напускной беззаботностью.

— А это — мои самые любимые вещицы. — Герцог указал на два полотна, висевшие рядышком. — Они изначально были задуманы, как пара. Женщины Партео Гавра. Мать и возлюбленная потаскуха.

— Матери и потаскухи, — хмыкнула Монца. — Проклятье художников. Но мы говорили о Ганмарке. Помогите мне!

Сальер устало вздохнул.

— Ах, Монцкарро, Монцкарро. Если бы вы пришли ко мне за помощью лет этак пять назад — до Душистых сосен… До Каприле. Прошлой весной хотя бы — до того, как выставили голову Кантейна над воротами. Даже тогда мы многое еще могли бы сделать, побороться за свободу. Даже…

— Извините, если я чересчур резка, ваша светлость, но этой ночью меня избивали, как бесчувственный кусок мяса. — На последнем слове голос Монцы слегка дрогнул. — Вы хотели услышать мое мнение. Так вот, вы проиграли потому, что слишком слабы, безвольны и нерасторопны, а не потому, что слишком добры. Пока у вас с Орсо была одна и та же цель, вы успешно воевали на его стороне и с одобрением относились к его методам, пока те приносили вам лишнюю землю. Ваши люди и жгли, и насиловали, и убивали, когда вам это было выгодно. И никакой любви к свободе вы тогда не питали. Единственной щедростью, которую видели от вас крестьяне Пуранти, была щедрость на притеснения. Вы можете, конечно, изображать мученика, Сальер, только не передо мной. Меня и без того тошнит.

Коска вздрогнул. Правды тоже бывает многовато, особенно если говорится она наделенному властью человеку.

Герцог сощурился.

— «Чересчур резка»?.. Если вы и с Орсо беседовали в том же духе, не удивительно, что он сбросил вас с горы. Я и сам уже не прочь иметь поблизости гору. Скажите — раз мы дошли до подобной откровенности — что вы сделали, чтобы так его разгневать? Мне казалось, он любил вас, как дочь. Больше, чем собственных детей, во всяком случае… хотя никто из этой троицы особой привлекательностью и не отличается. Лисица, сварливая бабенка и мышонок.

Ее покрытое синяками лицо исказилось.

— Меня слишком полюбили его подданные.

— Да. И что?

— Он испугался, что я украду у него трон.

— В самом деле? А вы, конечно, никогда не поглядывали в сторону этого трона?

— Только для того, чтобы покрепче утвердить на нем Орсо.

— Вот как? — Сальер с улыбкой взглянул на Коску. — А ведь это было бы далеко не первое сиденье, которое ваши верные когти вырвали из-под его законного владельца, не правда ли?

— Я ничего не делала! — рявкнула Монца. — Только битвы для него выигрывала, в результате чего он стал величайшим человеком в Стирии! Ничего!

Герцог Виссерина вздохнул.

— У меня заплыло жиром тело, а не мозги, Монцкарро. Но будь по-вашему. Вы ни в чем не виноваты. И в Каприле никого не убивали, наоборот, раздавали жителям пряники. Держите, коль вам так хочется, свои секреты при себе. Много вам теперь от них проку.

Гулким сводчатым коридором они прошли в сад, расположенный в центре галерей Сальера, и Коска зажмурился от брызнувшего в глаза яркого света. Все здесь дышало свежестью. Бежала с журчанием вода в маленькие прудики по углам. Ласковый ветерок шевелил цветы на клумбах, ерошил листву аккуратно подстриженных деревьев, срывал лепестки с сулджукских вишен, вырванных из родной земли и перевезенных через море для услаждения взора герцога Виссерина.

Над всем этим возвышалась установленная на вымощенной камнем площадке величественная статуя — в два человеческих роста, а то и больше, — из белоснежного, чуть ли не светящегося мрамора. Обнаженный мужчина, стройный, как танцовщик, и мускулистый, как борец, держал в вытянутой руке бронзовый, позеленевший от времени меч, словно призывая войско штурмовать обеденный зал. Шлем его был сдвинут на затылок, совершенные черты лица выражали властную суровость.

— «Воитель», — пробормотал Коска, зайдя в тень огромного клинка, окруженного ослепительным ореолом солнечного света.

— Да, работы Бонатине, величайшего из стигийских скульпторов. Возможно, лучшая из его скульптур, созданная во времена расцвета Новой империи. Стояла некогда на лестнице Сенатского дома в Борлетте. Откуда забрал ее мой отец — в качестве контрибуции после Летней войны.

— Он воевал? — Монца скривила потрескавшиеся губы. — Из-за этого?

— Совсем недолго. Но дело того стоило. Она прекрасна, правда?

— Прекрасна, — соврал Коска.

Прекрасен кусок хлеба для голодного. Прекрасна крыша для бездомного. Прекрасно вино для пьяницы. Лишь те, кому нечего желать, ищут красоту в куске камня.

— А вдохновил скульптора Столикус, как я слышал, отдавший приказ начать знаменитую атаку в битве при Дармиуме.

Монца подняла бровь.

— И возглавивший ее, кажется? Думаю, по такому поводу он все-таки надел бы штаны.

— Это называется «художественная вольность», — огрызнулся Сальер. — Когда человек фантазирует, он вправе делать так, как ему нравится.

Коска сдвинул брови.

— В самом деле? А мне всегда казалось, что, чем ближе к правде, тем больше мастер создает деталей, делающих работу стоящей…

Его прервал быстрый перестук каблуков. К герцогу торопливо подошел офицер с взволнованным, потным лицом, в измазанном с левой стороны сажей мундире. Опустился на одно колено и склонил голову.

— Ваша светлость…

Сальер даже не взглянул на него.

— Говорите, что там у вас.

— Был еще один приступ.

— Сразу после завтрака? — Герцог положил руку на живот и поморщился. — Типичный представитель Союза, этот Ганмарк, почтения питает ко времени принятия пищи не больше, чем вы, Меркатто. Каковы результаты?

— Талинцы пробили еще одну брешь, у гавани. Их отбросили, но с большими потерями. Мы значительно превосходим их числом…