Ничего не помогало.

— Ферро… — раздался шепот, тихий, словно ветер за окном.

Она вскочила, сжимая нож в кулаке, оглядела углы комнаты. Пусто. Она посмотрела под кровать, проверила узкую щель под шкафом, сорвала с окна занавеси. Никого. Она знала, что никого нет.

Но все равно слышала голоса.

Мощный стук в дверь. Ферро обернулась, рассерженно зашипела. Еще один сон? Еще один призрак? Стук не прекращался.

— Входи! — крикнула она.

Дверь отворилась. Байяз. Он удивленно приподнял бровь, завидев нож.

— Похоже, твоя любовь к клинкам перешла все границы, Ферро. Здесь нет врагов.

Она презрительно сощурила глаза, недоверчиво поглядела на мага.

— Что случилось, на ветру?

— Что случилось? — переспросил Байяз и пожал плечами. — Мы победили.

— Что это были за силуэты? Те тени?

— Я не видел ничего, кроме заслуженного наказания Мамуна и Сотни Слов.

— И голосов не слышал?

— Над громовыми раскатами нашей победы? Нет, ничего.

— А я слышала. До сих пор слышу. — Ферро опустила нож, заткнула его за пояс. Размяла пальцы — с виду такие же, но странно изменившиеся.

— И что они говорят, Ферро?

— Говорят о замка́х. О вратах и дверях. О том, что их надо открыть. Твердят о том, что их надо открыть. Спрашивают про Семя. Где оно?

— В безопасном месте. — Байяз невозмутимо поглядел на нее. — Если ты и впрямь слышишь голоса порождений Другой стороны, то помни: они сотканы из лжи.

— Не они одни. Они просят меня нарушить Первый закон. Совсем как ты.

— Ну, это зависит от толкования, — заметил Байяз, горделиво усмехнувшись, будто совершил нечто восхитительное. — Я совместил принципы Гластрода с техникой Делателя и использовал энергию Семени, чтобы мое искусство сработало. Что из этого вышло… — Он удовлетворенно вздохнул. — Ну, ты была там. Но прежде всего это был триумф воли.

— Ты исказил печати. Ты рисковал, поставил мир на грань гибели. Рассказчики Тайн…

— Первый закон — парадокс. Каждый раз, когда ты что-то меняешь, ты касаешься нижнего мира, а это всегда рискованно. Если я и перешел черту, то только на определенной шкале. Мир в безопасности, не так ли? Я не намерен просить прощения за размах своих устремлений.

— В ямах хоронят сотни людей… мужчин, женщин, детей. Как в Аулкусе. Этот недуг — он из-за того, что мы сделали. В этом размах твоих устремлений? В размерах могил?

Байяз пренебрежительно мотнул головой.

— Нежелательный побочный эффект. Цена победы, боюсь, всегда одинакова — что в Старые времена, что сейчас, и так же будет и впредь. — Он поглядел на нее с угрозой. С вызовом. — А даже если я и нарушил Первый закон, что с того? Кто посмеет меня судить? Освободишь из тьмы Толомею, чтобы она свидетельствовала против меня? Отыщешь Захаруса, чтобы он выдвинул обвинения? Притащишь с края света Конейл, чтобы она вынесла вердикт? Или вернешь Иувина из страны мертвых, чтобы огласить приговор? Вряд ли. Я — первый из магов. Я — последний из судей, и мой вердикт… Я поступил справедливо.

— Ты? Нет.

— Да, Ферро. У кого сила, тот и праведен, тот и вершит справедливость. Это мой первый и последний закон. Единственный закон, который я признаю.

— Захарус меня предупреждал, — прошептала она, вспоминая бесконечную степь, старика с безумным взором, птиц, кружащих над головой. — Он советовал мне бежать, не останавливаясь. Зря я его не послушала.

— Ха! Захарус — самодовольный надутый бурдюк! — фыркнул Байяз. — Может, конечно, и зря ты к нему не прислушалась, но теперь уже поздно. Ты хотела утолить свою ярость — и ты ее утолила, не надо притворяться, будто тебя обманули. Ты знала, что нам предстояло вступить на темную тропу.

Она сжала ледяные пальцы в кулак.

— Я не ожидала… такого.

— Чего же ты ожидала? Должен признаться, я считал, что ты сильнее. Знаешь, давай оставим пустые умствования тем, у кого времени много, оттого что счеты сводить не с кем. Вина? Сожаления? Рассуждения о справедливости? Я словно говорю с Джезалем, нашим великим монархом. — Он повернулся к двери. — Тебе стоит быть неподалеку. Возможно, со временем Кхалюль пришлет кого-нибудь еще, вот тогда мне снова понадобятся твои таланты.

— А до тех пор что мне делать? Сидеть тут в обществе теней?

— Вспомни, как улыбаться, Ферро. — Байяз одарил ее белозубой улыбкой. — Свое отмщение ты получила.

Вокруг нее метался ветер, полный теней. Она стояла на коленях в одном конце гудящей воронки, взметнувшего до самого неба. Мир стал тонким и хрупким, словно лист стекла, готовый расколоться. Под ним простиралась бездна, наполненная голосами.

— Впусти нас…

— Нет! — Она дернулась, высвободилась и встала на пол у кровати. Ныли напряженные мускулы. Драться было не с кем. Очередной сон.

Она сама виновата — засыпа́ть нельзя.

Лунный луч протянулся к ней по полу. В полураскрытое окно ворвался холодный ночной ветерок, высушил пот на разгоряченной коже. Она подошла к окну, угрюмо закрыла створку ставня, задвинула засов и повернулась.

В густых тенях у двери кто-то стоял. Однорукий, в лохмотьях. На теле чудом держатся обломки лат — обшарпанные, исцарапанные, покрытые вмятинами и пробоинами. Вместо лица — пыльное месиво, ободранная кожа висит обрывками, открывая белую кость. Ферро узнала его.

Мамун.

— Мы снова встретились, демонова кровь, — прошелестел сухой голос.

— Это сон, — прошипела она.

— Об этом ты можешь только мечтать, — прошептал он и вмиг пересек комнату. Цепкие пальцы сомкнулись на ее горле. — Я очень проголодался, пока откапывал себя из-под руин. Из твоей плоти я сотворю себе новую руку и уничтожу ею Байяза. Отомщу за великого Иувина. Пророк это предсказал, и я воплощу предсказанное в жизнь. — Он с легкостью поднял ее и прижал к стене. Ферро беспомощно колотила пятками по деревянной обшивке.

Рука сдавила шею. Ее грудь вздымалась, но воздух не попадал в легкие. Она царапала ногтями твердые — будто железные или каменные — пальцы, сдавившее ей горло петлей палача. Пыталась извернуться, пиналась и отпихивала противника. Он не сдвинулся ни на волосок. Она вцепилась в его изувеченное лицо, рванула прореху на щеке, расковыряла пыльную плоть, но Мамун даже не моргнул. Комнату охватил холод.

— Молись, дитя, — прошептал едок сквозь разбитые зубы. — И уповай на милость Божию.

Силы покидали ее, легкие разрывались на части. Она все еще сопротивлялась, но все слабее. Руки обвисли плетями, ноги слабо дергались, глаза закрывались. Ее сковал холод.

— Пора, — прошептал Мамун.

Он опустил ее на пол и разинул рот. Обрывки губ открыли разбитые зубы.

— Пора.

Она вонзила палец в его шею, прорвав кожу. Палец по костяшку погрузился в пыльную плоть. Мамун отдернул голову назад. Свободной рукой она впилась в пальцы, сжимавшие ей горло, заломила их, почувствовала, как треснули, ломаясь, кости. Оторванные пальцы упали на пол. Черные оконные рамы заиндевели, изморозь покрыла пол, иней хрустел под ногами. Она скрутила Мамуна и вдавила его в стену, проломив деревянную обшивку. На пол осыпалась штукатурка — и пыль из зияющих ран едока.

Она глубже засунула палец в горло Мамуна, приподнимая его вверх. Это было легко. Ее сила была беспредельна. И исходила она из Другой стороны. Семя изменило ее, как некогда оно изменило Толомею, и пути назад не было.

Ферро улыбнулась.

— Ты хотел моей плоти? Твоя последняя трапеза окончена, Мамун.

Кончик ее указательного пальца скользнул наружу, между расколотых зубов, сомкнулся в кольцо с большим пальцем. Мамун повис, как рыба на крючке. Ферро рывком вырвала челюсть и отбросила в сторону. Язык трепыхался среди ошметок пыльной плоти.

— Молись, едок, — прошипела она. — И уповай на милость Божию.

Она сжала ладонями голову Мамуна. Из его носа вырвался длинный визгливый стон. Изуродованная рука безвольно подрагивала. Череп выгнулся, сплющился и раскололся, разлетевшись мелкими осколками. Тело упало на пол, пыль разлетелась по комнате, собралась кучками у ног Ферро.