Они говорили, что он был лучшим из своего сорта. Последним прямым и честным человеком. Ближайший друг Девятипалого, худший враг Черного Доу. Дрался за Бетода и дрался против Бетода, прошел весь Север вдоль и поперек. Красная Шляпа проорал историю о Битве в Высокогорье. Оксель пролаял другую, про осаду Адуи. Черствый рассказал о Битве при Осрунге. Народ переговаривался, повторяя известные имена — Кернден Зоб, Виррун из Блая, Кейрм Железноголовый, Глама Золотой… Черствый, с седыми волосами, налипшими на пятнистую макушку, начал тихим, скрипучим голосом, но к концу он метал глазами молнии и гремел как гром, рассказывая о великих деяниях, совершенных в долинах прошлого. Старики снова становились молодыми в огне этих воспоминаний, пускай хотя бы на минуту.

Потом к могиле шагнул Трясучка, положив одну руку на серую рукоять своего серого меча, а второй откидывая волосы со своего обезображенного шрамами лица, и заговорил своим хриплым полушепотом:

— Кое-кто здесь имел несчастье знать меня в давние времена. Прежде я был… — На мгновение он потерял слова и стоял молча, стиснув зубы. — Все были моими врагами, и первым из них был я сам. Я потратил все мои шансы и не заслуживал еще одного. Но Ищейка мне его дал. В жесткие времена легко самому стать жестким. Но здесь перед нами человек, который всегда искал в людях лучшее. Не всегда находил, но не бросал поиски. Он не тратил времени, начищая свое имя до блеска. Не пел песен о самом себе. Ему это и не требовалось. Каждый мужчина и женщина на Севере знали, чего он стоит… Возвращайся в грязь, Ищейка. — И он медленно кивнул, глядя вниз. — Такое чувство, что лучшее в нас отправляется в землю вместе с тобой.

После этого наступило молчание. Тяжелое молчание. Изерн положила руку на плечо Рикке — рука в кои-то веки была мягкой, нежной, как этот дождь.

— Хочешь сказать что-нибудь? Это не обязательно.

— Да, — отозвалась Рикке. — Хочу.

И она проскользнула между людей, стоявших с мокрыми глазами, к изголовью могилы. Для него выбрали хорошее местечко. В саду, который он всегда мечтал обустроить как следует. С видом на город, за который он столько лет сражался. С видом на море. Ему бы понравилось, если бы рядом с ним лежали его друзья, подумала она. Но их одинокие могилы были рассеяны по всему Северу, там, где они погибли. Такова жизнь воина. Какая жизнь, такая и смерть.

Она подняла голову, увидела обращенные к ней печальные лица, ожидающие, пока она скажет что-нибудь, что стоит услышать.

— Дерьмо, — хрипло выговорила она, тряхнув головой в сторону этой кучки земли.

Она помогала наваливать на него эту землю. Вот она, темно-бурая в складках ее ладоней, черная под ногтями. И все же она не могла поверить, что он там, внизу; что он не выйдет с улыбкой из толпы, чтобы сказать свое последнее, самое лучшее слово.

— Гребаное дерьмо.

Она длинно, солоно шмыгнула носом и утерла сырость со слепой стороны своего лица.

— Было здорово слушать вас всех. — Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась дрожащей и жалкой. — Столько историй… Столько тяжести он брал на свои плечи, от каждого по чуть-чуть. Что удивляться, что под конец он был такой сгорбленный. Что удивляться… Теперь, пожалуй, нам всем придется тащить свои тяжести самим. Или, может быть, хоть немного разделить общую тяжесть между нами.

Люди запереглядывались. Кое-кто взялся за руки. Впрочем, она не знала, надолго ли останутся между ними эти дружеские чувства. Скорее всего, не надолго.

— Столько битв… — У нее сорвался голос, стал хриплым, и ей пришлось прочистить горло, чтобы продолжать. — Столько великих имен, рядом с которыми он стоял. Против которых бился. Его история была историей Севера, на шестьдесят лет и больше. Послушать о его победах, так можно решить, будто он был последним из какой-нибудь расы великанов, но…

Она невольно расплылась в улыбке.

— Он был маленьким великаном, мой папа. Ему больше нравилось растить всякое, чем убивать. Правда, редко получалось — этот сад тому подтверждение. Он все собирался взяться за него как следует, когда будет время. Но он любил здесь сидеть, подставив лицо солнышку. Мог сидеть так часами, глядя на море. Надеялся, что с приливом могут наступить лучшие времена.

Ей бы хотелось отыскать слова получше. Такие, которые бы как-нибудь связали вместе все то, чем он для нее был. Все, что она чувствовала, но никогда не говорила. Все пустые места, которые остались после него в мире. Но как можно уместить все это в промежуток между двумя вдохами?

— Во имя мертвых, я гордилась тем, что я его дочь! Люди обычно говорят кучу всякого на похоронах, но даже его враги считали, что он лучший человек на всем Севере. — Она со всхлипом втянула воздух и тяжело выдохнула, чувствуя, как дрожит нижняя губа. — Вот и все, что я хотела сказать.

Трясучка положил руку ей на плечо:

— Хорошие слова, Рикке.

Мало-помалу, шаркая ногами и свесив головы, народ принялся возвращаться к своим повседневным делам. Мало-помалу сад начинал пустеть. Рикке продолжала стоять, глядя в землю, жалея, что она не может видеть сквозь нее. Как бы ей хотелось сейчас раскрыть свой Долгий Взгляд и снова увидеть лицо отца! Но ее глаз оставался таким же холодным, как дождь, как море, как эта холодная земля.

— Ты действительно видела их смерти? — спросил Черствый, наморщив лоб от беспокойства. — Большого Волка и его подонков? Ты действительно все это видела… своим Долгим Взглядом?

Он нервно махнул рукой, показывая на ее татуированное лицо.

— Я видела достаточно, — отозвалась Рикке.

— Ну ты действительно задала им жару! Как они от тебя драпанули, будь здоров!

— Ага, здорово.

Кауриб была права: сила Долгого Взгляда заключалась не столько в том, что ты видишь, сколько в том, во что заставляешь поверить людей. Рикке никогда в жизни не чувствовала себя могущественной — до того момента, когда заставила Стура и его людей обратиться в бегство при помощи всего лишь своего глаза и нескольких слов.

— Но они вернутся, — сказала она. — Они как волки, которые крутятся вокруг костра, на границе тени.

— Это верно. — Черствый безрадостно поскреб свои редкие намокшие прядки. — И что, ты можешь увидеть, что нам теперь делать дальше?

— Для этого Долгий Взгляд не требуется. — Красная Шляпа подошел к ним от редеющей толпы и встал, хмурясь, на краю могилы. — Гребаный Стур Сумрак не годится править даже в нужнике.

— Для своих врагов он, конечно, полный ублюдок. — Оксель, конечно, тоже оказался рядом, мрачно глядя на них поверх перекопанной земли с другой стороны. — Но, по крайней мере, он северянин. По крайней мере, он воин!

— Никогда нельзя знать, кто окажется его врагом в следующий момент. Он сам этого не знает! И ты хочешь, чтобы мы отправились лизать ему задницу?

— Лучше ему, чем какому-нибудь союзному глупцу, никогда не державшему в руках меча, сидящему за тысячу миль отсюда по ту сторону моря.

— Не сказала бы, что мне нравится вкус задниц, чьи бы они ни были, — пробормотала Рикке, сжимая переносицу большим и указательным пальцами.

— Ты женщина, — проговорил Оксель с презрительной усмешкой.

— Верно, — ответила Рикке. — Я поняла это, когда впервые попыталась поссать стоя. Самое большое разочарование в моей жизни.

— Я хочу сказать, ты не можешь вести людей. Хотя есть такие, кто все же прислушается к тебе. Из уважения к твоему отцу…

— И из-за моей милой улыбки? Ты забыл про мою милую улыбку! У меня ведь милая улыбка, правда, Изерн?

— Как солнышко, выглядывающее из-за грозовой тучи. — Изерн поковырялась ногтем в дырке между своими зубами, извлекла оттуда застрявший кусочек пищи, задумчиво подняла к свету, чтобы как следует рассмотреть, и затем съела.

Оксель скрипнул зубами:

— Скоро начнется передел земель, и это дело нельзя откладывать. Так что вам всем стоило бы позаботиться о том, чтобы оказаться на правильной стороне!

И он зашагал прочь. Его воины последовали за ним, бросая вокруг свирепые взгляды, чтобы дать всем понять, что с ними шутки плохи.