Однако все изменилось с тех пор, как она сходила к запретному озеру, и не только потому, что ее правая сторона служила для нее постоянным источником удивления. Левая тоже была полна грустных сюрпризов. Люди, которых она звала друзьями, пялились на нее как на ходячего мертвеца, когда она проходила мимо, норовили улизнуть и не встречаться взглядами с ее единственным глазом. На лицах, которые раньше ей улыбались, теперь был испуг, шок и даже отвращение. Одна женщина, которую Рикке прежде никак не могла заткнуть — та любила поговорить о погоде, — при виде ее загнала своих троих ребятишек в дом и захлопнула дверь.

До этого момента она еще пыталась обмануть себя, убедить, что все постепенно вернется обратно к норме, по крайней мере в той степени, в какой позволяла ее жизнь. Однако стоило сделать пять шагов в пределах города — и стало ясно, что отныне никто не посмотрит на нее так, как смотрел прежде.

Это было больно, но Рикке не собиралась этого показывать. Она запрятала свои чувства поглубже, как положено взрослым, и попыталась идти так, как ходила Савин дан Глокта: плечи назад, подбородок вперед, никаких извинений ни перед кем. Словно Уфрис принадлежит ей и этим ублюдкам позволено здесь жить только потому, что у нее сегодня хорошее настроение.

Не давая своей понимающей полуулыбочке соскользнуть, она наклонилась к Трясучке:

— Что, я так плохо выгляжу?

— Лучше, чем я, — отозвался он, не слишком ее вдохновив.

— Ничего, привыкнут, — сказала Изерн.

Грязная неопрятная девчонка с грязной неопрятной собачонкой глазели на нее разинув рты, когда она шла мимо, — похоже, даже собака не могла оторвать от нее пораженного взгляда.

— Люди могут привыкнуть практически ко всему, — сказала Рикке.

— Вот и я о том же.

— Рикке?

Какой-то мальчуган стоял с большими круглыми глазами, позабыв про недоеденное яблоко в своей руке, устремив взгляд на ее лицо. Она присела на корточки и взлохматила его грязную шевелюру.

— Ты малость изменилась, — сказал он, не переставая глазеть.

— Угу.

— Раньше ты была вся дерганая.

Рикке подняла руку и вытянула ее — ровную, как линия горизонта между морем и небом.

— Похоже, от этого я излечилась.

— От улыбок ты тоже излечилась?

— Ах ты нахальная козявка! Конечно, я еще могу улыбаться!

Впрочем, когда она попробовала раздвинуть губы, ощущение в лице было странное: кожа на местах нанесенных татуировок еще не зажила.

— Ты нормально видишь?

— Этим глазом — вообще ничего. — Она подмигнула ему правым глазом. Ничего не изменилось. Она тяжело вздохнула, постояла немного, глядя на серое колышущееся море. — Зато второй видит лучше, чем прежде.

Перед замком ее отца собралась толпа народу. Там вечно толклись люди, которые чего-то от него хотели — серебра, людей, одобрения, помощи. Всегда хотели больше, чем он мог дать. За эти годы они вытянули из него все эти вещи до донышка.

Черствый спешил куда-то по мощенной булыжником дороге. Его седые волосы были растрепаны. Вот он приблизился настолько, что его старые слабые глаза смогли ее разглядеть — и застыл как вкопанный.

— Черствый, — проговорила она, кивнув ему.

— Рикке… — Он говорил так, словно боролся с тошнотой. — Ты, что ли?

— Я самая. Просто постриглась.

Какое-то время он молча смотрел на нее.

— Рикке… Я должен кое-что тебе сказать.

— Попозже. Сперва мне нужно переговорить с папой.

— В том-то и дело…

— В чем дело? — спросила она, широко распахивая двери замка.

Она остановилась — и пошатнулась, не успев перенести вес на уже занесенную ногу.

— О нет…

И она рухнула на землю, как пугало, из-под которого выдернули шест. Кауриб предупреждала, что Долгий Взгляд не убережет ее от всех ударов в жизни.

— О нет…

Ее отец лежал на столе, со своим старым иззубренным мечом поверх груди. Его волосы и борода были белыми. Его лицо и руки были белыми. Его глаза были закрыты.

— О нет…

Все молча смотрели на нее, когда она встала и пошла вперед, бесшумно расступаясь перед ней, словно перед зачумленной. Рикке остановилась возле стола и поглядела вниз. Ей показалось, что она различила на губах отца тень улыбки.

— Он слишком редко улыбался, — прошептала она.

— Да уж, — отозвался Трясучка тихо, как бы про себя. — Времена были не те.

— Но он сделал все, что только смог.

— Никто не справился бы лучше, — сказала Изерн и глубоко вздохнула, длинно и хрипло выпустив воздух. — Обратно в грязь.

Рикке тронула щеку отца кончиками пальцев.

— Наконец-то мир, а, папа? — шепнула она, и в ее правом глазу защекотало, защипало, и оттуда полилась влага. Пускай он больше не видел, но плакать он все еще мог.

Левый глаз, однако, остался сухим.

Гринуэй резко осадил коня и соскользнул с седла, но в спешке запутался ногой в стремени и едва не упал.

— Ищейка помер! — завопил он.

Молчание. Лишь порыв ветерка взметнул опавший цветок, уронив его на дорогу.

Молчание. Все ждали, как примет новости Стур, чтобы потом принять их так же, как он.

Наконец молодой король запрокинул голову и взревел от хохота — и словно получив разрешение, все тоже начали пересмеиваться. Все, кроме Клевера. У него не было настроения.

— Как там говорил Шама Бессердечный? — спросил Стур, вытирая влажные глаза. — Хорошая новость может быть только одна: мертвые враги. Ну что ж, похоже, эти жалкие ублюдки присоединятся к Северу раньше, чем мы надеялись, а, Клевер?

— Я делаю яичницу из тех яиц, что у меня есть, мой король, а не из тех, что еще на дереве.

— Верно подмечено, Клевер, верно подмечено! — Стур ухмыльнулся своей волчьей ухмылкой и натянул на плечи волчий плащ, резко хлопнув тканью. — Не стоит оставлять ничего на волю случая. Мы отправимся прямиком в Уфрис! Выразим свои соболезнования — ну или что придется. А потом поговорим с Окселем. Посмотрим, как обстоят дела.

— Оксель там, — подтвердил Гринуэй. — Я его видел.

— Ну и чудесно! — Стур с шелестящим звуком потер ладони. — Сейчас самое время. «Благоприятный момент», так это называется, а, Клевер?

— Назвать-то можно как угодно, — промолвил тот вполголоса.

— А что насчет Красной Шляпы и Черствого?

— Да, они были там, все такие бледные и печальные. И я слышал, что дочка Ищейки тоже…

— Ха! Ты слышишь, Клевер? Мы наконец-то догнали эту маленькую сучку! Это будет весело. Нет ничего милее, чем когда хорошенькая девчонка плачет, верно?

Что тут можно было ответить?

В Уфрисе сияло солнце, но в городе царило уныние. Ищейку любили как немногих других, и похоже на то, что его дочка была не единственной, кто чувствовал, что потерял отца. Люди выстроились цепочкой, чтобы попрощаться, с погребальными дарами в руках. Стур прошагал вперед всех с ухмылкой на лице, упиваясь их хмурыми взглядами и их ругательствами. Он был из тех людей, что любят, когда их презирают. Они считают людскую злобу за золото — хватают ее где только можно, сваливают в кучу и бережно хранят. Стур пока еще не понял, что ненависть — единственное, что никогда не иссякает.

Внутри замка собралось довольно много народу. Названные разоделись в лучшие наряды, золото и драгоценные камни поблескивали в сумраке на шлемах и рукоятках мечей. Оксель был здесь, как и ожидалось, а также Красная Шляпа и Черствый, смотревшие друг на друга почти с такой же ненавистью, как на Стура. Коул Трясучка тоже присутствовал, хотя единственным его украшением был кроваво-красный камень на мизинце, а единственное, что на нем блестело, — это его металлический глаз. Изерн-и-Фейл сидела на ступеньке, медленно жуя, положив поперек коленей длинное копье, и когда Стур вошел в дверь мимо нее, она произвела долгий всасывающий звук сквозь дырку в зубах, который говорил о ее презрении громче, чем любые слова.

В этом зале было много оружия, а также много скорби и гнева, так что Клевер сразу же проверил, сколько в помещении выходов. Когда умирает великий человек, тем, что остались, всегда нужно какое-то время, чтобы сообразить, кому теперь выгоднее всего быть верным, и в промежутке весьма высок риск кровопролития. Ему не раз доводилось видеть, как одни похороны превращаются в несколько.