— Твой отец мудрый человек.

— Из всех, кого ты ненавидел, его ты ненавидел меньше всех.

Ее отец печально кивнул:

— Когда меня не станет, им понадобятся твой хребет и твои мозги. — Он был стар, согбен и сед. — И твое сердце тоже.

— И мое сердце тоже.

Рикке не была уверена, что собиралась спускать тетиву, но ее стрела воткнулась пареньку в спину, как раз под лопаткой.

— А… — вымолвила она, потрясенная тем, насколько просто оказалось кого-то убить. Паренек обернулся со слегка обиженным, слегка напуганным видом — но далеко не настолько напуганным, как была сейчас она сама.

Рикке крепко сжала веки. Во имя мертвых, как болит голова! Тыкает в лицо — «тык, тык, тык».

— Оставь его при себе, и тебя ждет великое будущее. Поистине великое! Или избавься от него, будь просто Рикке. Живи своей жизнью. Рожай детей и учи их песням. — Кауриб пожала плечами, обсасывая рыбьи кости, и поднявшийся ветер дунул и взметнул над костром сноп искр, понес их вдоль гальки и дальше, над черной водой. — Вари кашу, пряди, сиди в отцовском саду и смотри на закат. Делай все то, что делают в наши дни обычные люди.

— Они делают то же, что и всегда, — проворчал Трясучка. — Умирают.

Изерн сжала ее плечо:

— Ты должна выбрать. Ты должна выбрать сейчас.

Боль проткнула ее голову, и Рикке завопила. Она вопила так громко, что у нее сорвался голос, и остаток вопля перешел в хриплое сипение. Потом в сиплый хрип. Потом он стал смехом. Смехом Стура Сумрака — влажные глаза смотрят на нее, он ухмыляется зрителям, пританцовывая, дразнясь, и золотая змея кольцами обвилась вокруг его тела.

— Сломай то, что они любят!

Его меч пронесся в воздухе, оставляя сияющий след. Тысячу сияющих следов. Она знала, где он будет в следующий момент, в любой момент. Она знала меч и знала стрелу. Она знала слишком много. Трещина в небе зияла широкой щелью, и она плотно сжала веки. Теперь ей был слышен только лязг металла. Гром голосов и копыт, сталь и ярость.

Она открыла глаза, и — во имя мертвых — битва! Сражение в ночи, но освещенное факелами так ярко, что было светло как днем. Или это дым? Обломанные колонны, словно обломанные зубы. Лев, мятущийся под ветром, истрепанный, весь в пятнах. Отсветы солнца на разрушенной башне.

Вспышка, словно молния, грохот, словно гром, — и людей раскидало в стороны, лошади летят по воздуху, как брошенные игрушки. В ужасе она кинулась наземь, зарываясь в трупы, среди топочущих ног и фонтанов грязи, и крепко-накрепко зажмурила глаза.

— Все уже закончено, — произнес странный, высокий голос. — Что тут еще заканчивать.

Сильные руки втиснули ее вниз, в грязь, и она принялась лягаться, выворачиваться и отбиваться изо всех сил — но сил было недостаточно.

— Держи ее! Во имя мертвых, держи ее неподвижно!

Что-то навалилось ей на грудь. Навалилось с такой силой, что она едва могла вздохнуть. Железные пальцы крепко сжали ей лоб, перед глазами вспыхнули искры, крошечные, как булавочные острия, и яркие, как пылающие звезды в полуночном небе.

— Сколько я выпила? — прохрипела она.

— Все что было, кажется, — ответил Орсо, ставя поднос. Или это был Лео? — Я принес тебе яйцо.

Она слегка приподняла подбородок, чтобы взглянуть на него — но левым глазом или правым, она не была уверена.

— Ты небось еще и сам его снес?

Лео улыбнулся. Или это был Орсо?

— Мне тебя не хватает, — сказала Рикке. Сказала им обоим. Но она не была уверена, кого ей в действительности не хватает, — их или самой себя, такой, какой она была с ними. Той Рикке, которая смеялась, и целовалась, и трахалась, и не была должна ничего выбирать.

У нее пылало лицо. Левая сторона головы тяжело пульсировала. Запах трав, курящихся на жаровне, тошнотворно-сладкий и такой сильный, что было трудно дышать. Протяжные негромкие звуки песнопения на языке, которого она не знала.

— Ей не становится лучше, ведьма!

— Я ничего не обещала.

— Ей хуже!

— Ее Долгий Взгляд сильнее, чем я когда-либо видела. Он сопротивляется, хочет на свободу. Послушай меня, девочка. — Голос Кауриб звучал гулко и глухо, словно доносился откуда-то издалека. Что-то шлепнуло ее по щеке, она охнула и застонала. — Ты когда-нибудь видела что-нибудь целиком? Сквозь время? Видела какую-нибудь вещь полностью?

— Стрелу, — прохрипела Рикке, с трудом шевеля распухшим языком между распухшими губами. — От создания до самого конца. Когда она подлетела, я оттолкнула ее пальцем… И еще меч… И трещину в небе.

— Что было в трещине?

— Все, что только есть.

Она услышала долгий, шелестящий вздох Кауриб:

— Хуже, чем я боялась. Или лучше, чем я надеялась. Одних стражей здесь не хватит, надо идти дальше.

— Если ты будешь говорить загадками, — рявкнул Трясучка, — я разнесу твой череп на столько кусков, что уже никто не сошьет обратно!

Жесткие пальцы ухватили Рикке за лицо, раскрыли ей веки. В неверном свете свечи размыто блеснула золотая проволока.

— Ты должна выбрать, — сказала Кауриб. — Ты должна выбрать сейчас.

Она чувствовала запах костра, разложенного возле самого входа в пещеру. Но это была не пещера, а замок ее отца. С пылающих потолочных балок падала горящая солома. Из-за дверного проема слышались вопли.

Она видела людей на верхушке высокой башни, под кровавым закатом. Они стояли цепочкой. Выстроившись в очередь. И падали, один за другим. Один за другим ударялись о землю внизу: «шмяк, шмяк, шмяк».

«Тык, тык» — игла, обмакнутая в краску; игла такая белая, а краска такая черная, белая как снег, черная как уголь; тихое пенье Кауриб, запах пота и пряностей, и тошнотворно-сладкий запах трав, горящих на жаровне. «Тык, тык». Кто-то держал ее за руку. Крепко сжимал ее руку, и Рикке сжала его руку в ответ.

— Прости, — прерывистый шепот горячо дохнул ей в ухо. — Но это надо сделать.

Обжигающая боль в щеке; она дернулась и зарычала, но не смогла двинуться даже на волос. «Тык, тык» — ей в лицо, вокруг пылающего глаза; люди высыпали на усеянный пятнами снега холм, целая армия, а землю заполонили тени от облаков, наперегонки мчащихся наверху.

— Вот так. Держи ее крепче. Теперь спокойно… спокойно.

Она стояла на длинном пирсе, сверху падал дождь, мокрая одежда облепила тело, а на неспокойных волнах качался и бился корабль, подползая все ближе: борт увешан изрубленными в битвах щитами, весла копошатся в воде, словно ножки опрокинутой на спину мокрицы.

— Пора уладить кой-какие счеты, — сказал Гвоздь: весь сплошные плечи и локти, и свирепая усмешка; он держал нож за своей спиной.

— Счеты должны быть улажены, — сказал Трясучка: намокшие от дождя седые волосы налипли на покрытое шрамами лицо. — Но не жди, что тебе это понравится.

Он ринулся в направлении ворот, и люди ринулись за ним, стуча сапогами по деревянному мосту — «бух! бух! бух!».

«Тык, тык». Ей в лоб как будто забивали гвозди, она хватала ртом воздух, извиваясь и брызжа слюной.

— Я больше не могу! — всхлипывала она. — Дайте мне встать! Я больше не могу это выносить!

— Можешь. И вынесешь.

Скамья была обмотана веревками. А на гладком до блеска полу пещеры была насыпана соль. Круги, линии и символы, нарисованные солью. В темноте горели свечи. Не пещера ведьмы, а какая-то шутка.

— Вот твое ложе, девочка, — сказала Кауриб.

— Похоже на шутку, — прошептала Рикке, подходя к скамье. Холодный камень под босыми ногами.

— Ты не будешь смеяться.

«Щелк, щелк» — волосы сыпались вокруг ее босых ног.

— Нет большой разницы, трахаться с кронпринцем или с любым другим, — смеялся Орсо. — Но когда кронпринц приносит тебе завтрак в постель…

Она закрыла глаза, потянулась всем телом наверх, к нему, и он принялся целовать ее веки, целовать ее лоб, целовать ее щеку; его поцелуи стали бесчувственными нажатиями, потом резкими тычками, потом жестокими уколами; она зарычала и забилась, но у нее было так мало сил! Волны, накатывающие и испаряющиеся на берегу. Следы, пылающие следы на гальке.