– Жанна, я прошу прощения, что так внезапно нагрянул к вам, благодарен, что не отказали мне в визите, – осторожно начал Лев Иванович, прощупывая почву для разговора.

– Вы даже не представляете, как вы кстати, – вдруг выдала Жанна и, беспомощно опустив руки, пошла на кухню, тем самым приглашая следовать за нею Гурова.

Лев Иванович прошел за Вайцеховской и, оказавшись в маленьком кухонном пространстве, сразу все понял. На столе лежал огромный ворох разных таблеток, часть из которых уже оказалась отделена от упаковок. Жанна готовилась совершить страшное, но в последний момент отказалась от своего поступка или просто отложила его. О том, каковы были ее планы, она не скрывала. Молодая женщина подошла к столу, посмотрела на эту кучу из медикаментов, повернулась к Гурову и оценила его реакцию.

– Все настолько плохо в вашей жизни, что вы готовы оставить этот мир? – тихо спросил Лев Иванович.

– Да. Все плохо. Все ужасно. Все так, как не могло присниться даже в самом страшном сне. Если бы не ваш звонок, то вполне возможно, что я уже оказалась бы в другом измерении.

– Это не мой звонок, это сама судьба подсказывает вам, что еще не пришел срок, не ваше время, и нужно собрать силы и перетерпеть сложный период, задать новые цели, разобраться с прошлым, поставить точки там, где это нужно, как считаете?

Жанна действительно балансировала на грани жизни и смерти. Ситуация, в которой она жила в последнее время, была непростой, а если учесть сложность ее психоэмоционального состояния, то и вовсе целесообразно было привлечь специалистов, способных вернуть ее к нормальной жизни. Вайцеховская взглянула на Гурова огромными глазами, полными слез. Этот редкий зрительный контакт состоялся, она смотрела не в глаза, она, казалось, смотрела в душу и ждала поддержки, помощи, искала какую-то опору в лице человека, которому она поверила. В следующую секунду Жанна подошла к Гурову, уткнулась в его плечо и зарыдала.

Лев Иванович не мешал потоку слез и эмоций, он знал, что этот выплеск будет полезным как для Жанны, так и для него самого, потому что он все еще не знал, что в окончательном итоге так расстроило Вайцеховскую. Он не хотел рассказывать о том, что велась слежка, что ему известно о поездке Жанны в Санкт-Петербург. Гуров надеялся все узнать из первых уст, от Жанны лично, и откровения не заставили себя долго ждать.

– Извините меня, Лев Иванович, за подобное поведение, пиджак вам испачкала своими слезами. Простите, – испытывая неловкость, сказала Жанна. – Я сама все не решалась вам позвонить, наверное, уже не позвонила бы после таблеток. Это для меня такой удар, такой удар!

Гуров молчал и чувствовал, что вот-вот правда выльется наружу, слушал очень внимательно, но не показывал свой безудержный интерес, старался понимающе смотреть на Вайцеховскую, выступая в роли того самого психотерапевта. Лишние вопросы задавать и перебивать было крайне опасно. В любой момент Жанна могла замкнуться в себе и закрыться так, что потом не видать никаких признаний. Вайцеховская села на стул, взяла салфетку и привычными движениями начала ее скручивать – так она сама себя успокаивала и настраивала на длинный монолог.

– У нас были сложные отношения с бабушкой. Вернее сказать, их практически не было. Бабулю волновали только ее личные интересы, помощи от нее можно было не ждать, ни материальной, ни эмоциональной поддержки – никакой. Я злилась, обижалась, но потом смирилась. Я же не могу изменить человека, повлиять на его характер, стать ближе. Мне порой казалось, что она соседку любит больше, чем собственную внучку. Но так всегда было, и не только по отношению ко мне. Она и к маме так относилась: не было у нее той материнской любви, которая на расстоянии может помочь, понимаете?.. Когда не стало мамы, можно сказать, что в ее лице я потеряла всех. Она и подругой была, и мамой. Но все же со временем и к бабушке я стала относиться с пониманием, ненависть прошла, я стала чаще приходить к ней в гости и даже почувствовала какое-то родственное притяжение, все-таки одна кровь. Любви не было, была жалость к ее приближающейся немощи, я в ней видела внешнее сходство с мамой, а это многое значит. Так вот, что я хочу сказать, – захлюпала носом Жанна, – мне было жалко, что с ней так расправились, не пощадили. И все из-за каких-то камней, пусть даже дорогих. Я начала перебирать в голове возможных убийц, но все мои подозрения были настолько ужасными, что я гнала эти мысли прочь, потому что, как понимаете, я перебирала образы всех знакомых, но никак не постороннего человека, хотя и такой мог быть. Мне не к кому было обратиться за поддержкой. Дальние родственники никогда не были в моих глазах опорой, завидовали, сплетничали. Вадим в самый сложный момент ушел от меня без объяснения причин, хотя в моих планах было связать с этим человеком свою судьбу. Это отдельная история, даже трагедия, на тему которой мне до сих пор сложно говорить, – там одно разочарование, и только. Отец – вот, в лице кого я видела мою последнюю надежду. Он казался мне ниточкой, которая могла меня вывести из этого кромешного ада.

Тут Жанна затихла. Опять у нее был ком в горле, опять душили слезы, она была на грани срыва. Гуров молча налил стакан воды и дал ей, по-отечески погладив ладонью по спине. Вайцеховская сделала несколько глотков, глубоко вздохнула и вышла из кухни, оставив Гурова одного. Секунд десять ее не было. И вот она вновь появилась с ручьями слез на лице. Жанна что-то бережно держала в руках, так, что не было видно, что внутри. Она аккуратно сложила ладони, как бывает во время молитвы, а потом поднесла их к губам. В глазах были страх, боль и даже ужас. Несколько секунд для Гурова показались вечностью. Что там? Что она ему принесла? Что она хочет сказать этой молитвенной позой? Столько вопросов одновременно решились одним жестом, когда Жанна раскрыла ладони и показала, что в них было.

– Вот. Она самая. Это та самая брошь, из которой выпал огромный рубин. Брошь, которую забрали из бабушкиной квартиры. Брошь, которая принесла горе в мою семью и открыла самые мерзкие тайны. Я ждала, что отец приедет на похороны бабушки. Да, они были в ссоре, но все же… Разве смерть человека – это не повод закончить все распри? Но он не приехал. На звонки не отвечал. Со мной связи не искал, а мне так нужно было поделиться с ним своими горестями. Я долго ждала, а потом рискнула нарушить все свои ограничения и съездить к нему сама.

– Съездить куда? – вдруг прервал молчание Гуров.

– В Санкт-Петербург.

– Ваш отец проживает не в Москве, а в Санкт-Петербурге? – Лев Иванович задавал вопрос с нескрываемым удивлением в голосе, граничащим с изумлением.

– Да, после расставания с мамой он какое-то время снимал квартиру в Москве, а потом перебрался в Питер, а я около года жила у него после смерти мамы. Он в тот момент был очень добр ко мне, даже часть квартиры своей подарил. С того времени у меня остались ключи, и я редко, но приезжала к нему. В этот раз отправилась без предупреждения, чтобы посмотреть, что там, как он, проверить, может, что-то случилось, поэтому он не выходит на связь. Когда я приехала, его не было дома. Мне даже показалось, что в квартире долгое время никто не появлялся. Цветок засох, а на поверхности стола лежал слой пыли. Но не это меня шокировало и выбило почву под ногами. На комоде в спальне я нашла брошь. У него, у моего отца, я нашла ту самую брошь. Понимаете? – опять захлебываясь слезами, проговорила Жанна. – Это мой отец! Отец убил бабушку! Он был накануне убийства в квартире! Именно он забрал брошь и все драгоценности!

– А вы видели и другие драгоценности? Вы их нашли в квартире?

– Нет. Но это он! Потому что бабушка часто носила эту брошь, и в день, когда я приходила к ней незадолго до ее смерти, она была на ней. Понимаете, это он! – твердила Жанна.

Гуров складывал все сведения в один ряд и понимал, что тот самый Мономах, о котором рассказал ему Липатов, – возможно, и есть отец Жанны Вайцеховской. Только пока с трудом можно было соотнести все, что имелось в показаниях. Ведь Липатов-Клячкин сообщил о том, что Мономах познакомил его с Жанной намеренно, чтобы провернуть это преступление. Неужели родной отец способен на такой подлый, не поддающийся никакой критике поступок? Неужели Валентин Вайцеховский пожертвовал жизнью своей тещи, счастьем своей дочери ради кучки драгоценных камней?