— Все рассказывать? — Девушка посмотрела сыщику в глаза и кивнула, соглашаясь. — Хорошо. Это было где–то за неделю до смерти отца. Я тогда зависла в «Анжелике». Это клуб такой на Пречистенке. Настроение было какое–то дурацкое. Теперь мне кажется, что это все предчувствие. Ну, перебрала я тогда. Я вообще–то не люблю злоупотреблять алкоголем, как у вас это называется…

— Так называется не только у нас, — ответил Гуров. — Значит, у вас было плохое настроение. И?

— И тут Глеб подвернулся. Я поняла, что он с девушкой поссорился. Точнее, расстался, но произошло у них это как–то «на ножах». На этой почве мы с ним и познакомились. Я ему о своих проблемах, он мне о своих. Раз выпили за проблемы, два, потом на брудершафт. Ну и… поехали к нему. По дороге он рассказал, что у него работа не в Москве, а где–то за МКАДом, и он иногда сюда выбирается. Дальше все тоже рассказывать?

— Если вы имеете в виду занятие любовью, то не обязательно в подробностях, — улыбнулся Гуров. — Важнее другое: было ли это между вами по обоюдному согласию, не было ли потом разочарования, ссоры? И что, откуда у Глеба пропало?

— Да… — помедлив, ответила Полина, глядя в окно. — Было. Нормально было… Хорошо даже. Он парень ласковый, с пониманием, что женщине и нужно. Нет, мы не ссорились, даже намека не было. Честно говоря, я даже стала подумывать, чтобы привязать его к себе, закружить ему голову. Да вот не успела. Я же сама ему свой телефон дала, а он уже днем мне звонит и про какие–то документы, которые я у него выкрала. Бред какой–то! Потом вроде отстал. А позже выяснилось, что он с отцом этот вопрос обсуждал. Отец хмурый тогда ходил, думал все. Потом как–то мне сказал, что решит все без меня. И вдруг — это убийство… скажите… это из–за Глеба, из–за этих документов?

— Пока я не могу ответить вам на этот вопрос. Но как только что–то прояснится, мы обязательно это обсудим. А пока никому о нашем разговоре, о нашем знакомстве, никому об этих документах! Все поняли?

Александр Шмарков лежал на верхней кровати в камере СИЗО и мучился в каком–то странном сне. Ему снилось, что он сидит на какой–то детской карусели. Сидеть ему неудобно, и он просто балансирует, чтобы не упасть. А падать ему почему–то нельзя, потому что карусель эта установлена не на детской площадке, а над чем–то туманным и непонятным. Если бы там была пропасть или острые колья, это еще можно было как–то объяснить. А то просто какой–то туман, неизвестность. И она как раз страшила.

Потом к нему стали приходить люди. Жора приходил и что–то жалобно канючил. Опер местный приходил. Этот стоял и смотрел. Неприятно смотрел, курил и пускал дым ему в лицо. Откуда тот дым в лицо? Ведь пару раз, что к этому оперу Шмаркова водили, тот никогда этого не делал.

А еще приходил какой–то авторитет. Его Шмарков никогда даже не видел, но почему–то знал, что это авторитет, и ему что–то нужно. Шмарков пытался в этом сне отдать все, внести в «общак» все, что есть в карманах, но у него почему–то не брали. И не требовали ничего. Зачем приходил авторитет? Зачем приходили все? Непонятный сон, утомляющий, беспокоящий. Захотелось стряхнуть его с себя. Во сне Шмарков не понимал, что это сон, ему просто хотелось избавиться от этой непонятной напряженной атмосферы. Человек он по жизни был энергичный, решительный, поэтому и стряхивать сон стал тоже энергично.

То, что его колено угодило кому–то в зубы, Шмарков не сразу понял. Он проснулся оттого, что начал ворочаться, а потом увидел перед собой чье–то лицо. И очень ему захотелось по этому лицу ударить. Потом чьи–то руки стали его хватать, кто–то, плюясь кровью, навалился ему на ноги, и что–то острое корябнуло ушную раковину. Мозг пронзила мысль, что это обычный гвоздь, так частенько делают у блатных. Эффективно и кровищи никакой. Это Шура Шмон еще со времен первой отсидки знал. Вставят длинный гвоздь в ухо, ударят ладонью, и нет человека…

Только никогда не думал Шмарков, что сам он вот так в камере…

Гуров приехал через тридцать минут после того, как следователь позвонил и сообщил о несчастье в следственном изоляторе. Местный оперативник, старший лейтенант Миненков, встретил полковника из МВД и проводил в медсанчасть, где на столе лежало накрытое простыней тело. Молодой оперативник был несколько подавлен. Он сам бросился приподнимать простыню, чтобы Гуров смог осмотреть тело.

— Как это произошло? — угрюмо спросил Лев.

— Не понимаю даже, товарищ полковник. Никаких сведений у меня не было. Приказ, касающийся Шмаркова и Раззуваева, я знаю. Особое внимание и все такое прочее.

— Все такое прочее случилось и лежит вот, — зло бросил Гуров, кивнув на тело. — Как вы проворонили? Почему у вас не работала агентура в камерах? Вам приказ поступил не из МУРа, не по линии вашего управления, а из самого МВД! Вы хоть представляете, сколько вы нанесли ущерба следствию?

— Товарищ полковник, у меня не было сведений. Они хитро сработали… даже мой агент ничего не знал, не слышал и не видел. Они, наверное, догадывались, что там рядом «камерник» может быть, вот втихаря заказ и передали…

— Плохо, Миненков, очень плохо работаете, — проворчал Лев. — Рассказывайте, как все произошло.

— Под утро, — начал бубнить оперативник, — примерно в начале пятого утра, трое из этой камеры тихо встали, навалились на Шмаркова и… гвоздем в ухо. Классический способ.

— Убийцы установлены?

— Да. Я сразу сообщил руководству, и мы начали дознание. Другие подследственные уже дают показания.

— Вы хоть договорились о незамедлительном вскрытии?

— Так точно. Сейчас приедут за телом. Обещали сегодня до двух часов дня результаты.

— Черт бы вас побрал, Миненков, — с горечью проговорил Гуров. — Ладно, быстро мне показания, которые успели получить, и все данные на виновников.

Объяснения, которые давали свидетели, проснувшиеся от шума в камере под утро, разнились в мелочах. Да и эти мелочи были вполне объяснимы. Кто–то спросонок не понял, кто–то не хотел подставляться с показаниями, опасаясь мести убийц. А кто–то из патологической ненависти к полиции мог специально врать. Но это все отфильтруется, думал Лев, истина, она все равно читается между строк. Побеседуем, в глаза посмотрим. Да и картина преступления важна следователю, а ему важно другое — кто заказал Шмаркова, почему, куда тянется от него цепочка.

Выборочно Гуров допросил четверых подследственных. Он выбирал по вполне определенному принципу. Человек не должен бояться последствий для себя, он должен быть в принципе бесстрашным, немного нагловатым. А еще этот человек должен искренне сочувствовать убитому и не испытывать особой антипатии к полиции. Все допрошенные рассказывали примерно одно и то же, рисуя примерно одну и ту же картину. Проснулись от шума, увидели, как трое уголовников навалились на человека, подняли шум, уголовники разбежались по своим «нарам». Когда подошли к Шмону, тот уже не подавал признаков жизни.

У Гурова сразу возник вопрос, а почему эти трое действовали так нагло, понимали же, что факт убийства и свою роль им скрыть вряд ли удастся? Значит, эта троица, что убила Шмаркова, была из числа «быков». Или «атлетов», или «гладиаторов», или «бойцов», как называют на тюремном жаргоне заключенных из окружения блатных, исполняющих их приказы по применению определенных санкций (чаще — насильственных) к другим заключенным. Вплоть до убийства. Есть среди этой категории и такие, кто эту обязанность палача проиграл или получил в наказание за что–то. В данном случае не важно, кто убил, важно, кто и как передал приказ. А ведь приказ был!

Миненков принес дела на троих убийц и положил перед Гуровым. Самый верхний лист в этих папках был наскоро составленной характеристикой местной администрации. Фактически — это документ внутреннего использования, инструкция и напоминание для контролеров охраны. Здесь есть описание прежних судимостей, ракетодромов поведения, склонностей, степени агрессивности, адекватности, взаимоотношение с другими подследственными в камерах и тому подобное.