Крячко неодобрительно хмыкнул и сказал:

– Не очень мне нравится, что этот безутешный вдовец будет в курсе наших дел с самого начала в свете того, что нам тут Петр изложил.

– Я тоже не в восторге, – кивнул Гуров, – но без него нам не справиться, невозможно влезать на совсем чужое поле вовсе без поддержки. С другой стороны, не война, немцы под Москвой не стоят, абвера с гестапо, как Петр справедливо заметил, не предвидится. Нельзя жить, каждого человека опасаясь, понадеемся, что Беззубов не дурак и не трепач.

– Ты тоже собираешься легендироваться? – поинтересовался повернувшийся к Гурову генерал. – Кстати, зачем тебе эти сутки-двое в Москве?

– Э-э нет! Не собираюсь. Я поеду именно как я. Опер-важняк, полковник ГУ угрозыска и прочее, и прочее. С возможно более широкими полномочиями, которые ты, Петр, обеспечишь с шумом погромче, с воинственными криками «банзай», с помпой. Весь в орденах и лентах. Авось кто сдуру да перепугается меня, грозного такого. Торопиться с перепугу начнет, нервничать... Люди торопятся, потому ошибаются, это наблюдение преступников тоже касается, так ведь? К тому же нам потребуется нормальная крыша над головой, колеса, прочая техника, четкая двусторонняя связь со столицей в любое время суток, возможно, будет нужна оперативная поддержка. Поэтому вовсю запускай официальную машину, Петр. А что в Москве делать буду... Есть у меня две мыслишки. Во-первых, пройти кратенький ликбез у наших экспертов, ну, или у кого они присоветуют, относительно механики пресловутой сертификации, гостирования, прочих хитромудростей, с подобного рода деятельностью связанных. Поймите, без этого не обойтись, иначе будем не полезнее слепых щенков, любой за нос водить нас сможет, а мы не заметим даже. Мы же, все трое, в этих материях разбираемся, увы, как кроты в балете. Придется хотя бы одному восполнить недостаток образования, к тому же в пожарном темпе. Бедная моя сыщицкая головушка, конечно, но нам не привыкать, за день в азах разберусь.

– Это ты хорошо придумал, верное решение, – кивнул Орлов. – А во-вторых?

– Хочу встретиться с Семеном Семеновичем. Да-да, с самим Липкиным. Поговорить. Порасспрашивать его относительно угарного газа и всего, что с ним связано. Если уж он никакой светлой идеи не подбросит, тогда не знаю... Тогда никто. Ты, Петр, позвони сегодня домой старику, ладно? Я для него ноль, мальчишка, а характер у Липкина сам знаешь... сложный.

– Да уж знаю, – пробурчал Орлов, совсем, впрочем, не сердито, а как бы даже с затаенной гордостью за характер Семена Семеновича. – Посмотрим, какой у тебя будет, когда ты, как я искренне надеюсь, доживешь до девяноста. Хотя он у Липкина всегда был не сахар. Но это ты еще лучше придумал, молодец! Позвоню, конечно, позвоню, подольщусь и мелким бесом рассыплюсь, как мне самому-то в голову не пришло? Нет, вы только представьте, когда я совсем зеленым юнцом в органы попал, ему уже за сорок перевалило, бож-же мой, ведь словно вчера... Думаю, что согласится Семен Семенович помочь, проконсультирует тебя, он ко мне всегда хорошо относился. Ладно, друзья мои, на сегодня наши посиделки окончены, давайте по домам и думайте, думайте, думайте! Знаю, что пока не о чем особо, материала нету, но вы все же шевелите извилинами, вдруг чего нашевелите? А я прямо сейчас на Светлораднецк выходить начну, пора мне познакомиться непосредственно с генералом Беззубовым, как-никак в одних чинах. Э-э! Постойте! – остановил Орлов распрощавшихся с ним сыщиков уже почти у двери кабинета. – Помогите китель с клетки снять, мне одному, гм-м... не справиться.

– Да-а? Не справиться, значит? – ехидно переспросил Крячко, подходя к канарейкиному узилищу, а затем добавил обвиняющим тоном: – Врешь ты все, господин генерал! Ты ее боишься!

– Ну, боюсь, – легко согласился Орлов. – Никогда я с такими птахами дела не имел, господь знает, что там у нее на уме. То надрывалась, как ледокол в тумане, а теперь чего-то молчит. Может, она там уже померла от страху в темноте, или меня сейчас до смерти перепугается, или... еще чего. Оправдывайся потом перед Верочкой! А ты, Станислав, вроде как в канарейках большой дока... Давайте вы сами, а? Я лучше в сторонке постою.

– Вот сейчас, – продолжал издеваться безжалостный Стас, расстегивая китель, – перегрызет этот кондор у клетки прутья...

– Вцепится в господина генерала когтищами, – подхватил Гуров, вручая Орлову его парадную фуражку, – и утащит. Вон, кстати, форточка открыта!

Желтенький «кондор» не собирался грызть прутья. Птичка задорно посмотрела на трех сыщиков блестящими черными бусинками глаз, забавно склоняя головку то в одну, то в другую сторону, после чего разразилась таким могучим тремоло пополам с форшлагами, что сразу стало ясно: помирать со страху она не собирается.

Вспомнив эту милую сценку, Лев хмыкнул и подумал, что, по большому счету, Верочкина идея себя оправдала: сложный был разговор, работа предстоит очень непростая, муторная, а посмотрели они на милую птаху, улыбнулись – ей-богу, куда легче стало на душе! Гуров не заметил – так всегда бывало, когда на ходу он интенсивно размышлял, – что уже дошел до углового супермаркета, еще один поворот, затем под арку, вот он и дома. «Слава небесам, спектакля у Маши сегодня нет, значит, поужинаем вкусно, поговорим». Она, конечно, не обрадуется тому, что Лев опять уезжает бог весть насколько, причем отнюдь не в санаторий. Вздохнет, даже поворчит для вида, сетуя на суровую долю жены грозы бандитов, но затем улыбнется ласково. Да, она привыкла, хоть трудно привыкнуть к тому, что близкий человек чуть ли не постоянно рискует, порой – жизнью. Но Мария Строева знала, за кого выходила замуж.

Что поделаешь, подумал Гуров, такова специфика его семейной жизни, и ему очень повезло – Маша все понимает правильно.

Ближе к ночи слабенький снегопад стал гуще, весомее, и привычно поднявший взгляд к своим тепло светящимся в ночи окошкам Лев который раз восхищенно удивился ажурности белого кружева, накрывшего январскую Москву.

Утром следующего дня Гуров, позвонив генералу и узнав, что Семен Семенович, вняв генеральской просьбе, милостиво соизволил уделить Льву час времени, оседлал свой верный серенький «Пежо» и, не заезжая в управление, порулил через всю Москву к метро «Щелковская». Погода поутру стояла изумительная – полное безветрие, чистое зимнее небо нежно-бирюзового цвета, блестки инея в пронизанном лучами восходящего солнца морозном воздухе. Лев от души пожалел, что нельзя пешочком дотопать потихоньку до 16-й Парковой, уж больно велика столица – аккурат к вечеру доберешься.

Автоматически, но внимательно отслеживая дорожную ситуацию – в столице за последнее время развелось до черта лихачей, которые словно задались целью угробиться в автокатастрофе самим и прихватить с собой на тот свет побольше народу, – Гуров думал о человеке, к которому он ехал, на которого очень надеялся.

Семен Семенович Липкин был личностью воистину легендарной, где-то даже фантастической, нереальной в России прошедшего ХХ века, как был бы нереален в ней, например, Змей Горыныч.

На пенсию – самую обычную, не персональную, несмотря на два отечественных и один британский орден плюс кучу благодарностей от самого высокого начальства – он ушел десять лет назад в невеликом майорском чине, в возрасте восьмидесяти лет. Будучи страстно, беззаветно влюбленным в свое дело, он оставался бы «на посту» до самой смерти, но здоровье уже не позволяло работать в полную силу, кроме того, отношения с руководством, как всегда у этого человека, были отнюдь не безоблачными.

Немудрено. Начав работу еще в НКВД, когда ему даже не исполнилось двадцати, скромный еврейский паренек Сема, став любимым учеником знаменитых, с дореволюционным еще стажем криминалистов – Потапова и Якимова, за какие-то пять лет сделался абсолютно незаменим, опровергая тем самым известную максиму «отца народов» о том, что незаменимых у нас не существует. Как Моцарт в музыке, как Гете или Пушкин в поэзии, Семен Липкин оказался подлинным гением в своем деле – искусстве криминалистической экспертизы. Скрипя зубами и отплевываясь, ему прощали все: демонстративное подчеркивание своего иудейства, включающее открытые еженедельные посещения синагоги, категорический отказ работать по субботам и распевание псалмов Давида прямо в лаборатории, очень вольные высказывания о советской власти вообще и ее отцах-основателях в частности, а также многое, многое другое.