– И что с того? – пошевелил Кулак седой косматой бровью. – Где ваша армия?

– Армия разбита! А генерал…

– Разве твой генерал не бежит вместе с прочими трусами?

– Ты как смеешь?!

– Заткнись лучше, сопляк, – беззлобно посоветовал Лопата. Он подошел, стал у правого стремени кондотьера, придерживая на сгибе локтя заряженный самострел.

– У вас был выбор, – сурово продолжал Кулак. – Вы могли умереть, но не отступить. Это страшно, но это – путь чести. Вы могли, отступая, помочь спасаться всем этим людям, защитить которых не сумели. Это – путь искупления. Но вы предпочли позорно бежать, спасая свои шкуры, разгоняя простых людей плетками. Конечно, они же не из рода делла Робберо или дель Прано! Чернь. Быдло. Грязь под ногами. И это – путь презрения.

– Неправда… – проблеял офицер.

– Правда!

– Генерал не мог сражаться!

– Ему не надо сражаться. Он должен командовать. И напоминать офицерам и солдатам о присяге. Он не захотел. Или не смог. Но это – одно и то же.

– Ты не имеешь права… Да кто ты такой? – Лейтенант едва не плакал. – Кто?!

– Я? – Кулак почти незаметно усмехнулся. Скорее даже, просто пошевелил усом. – Я – обычный кондотьер. Не знатный и не знаменитый.

– Наемник?

– Да. Но если хочешь нанять меня для охраны твоей драгоценной особы, вынужден тебя разочаровать – не выйдет. Я не наймусь к тебе даже за все деньги семьи дель Прано. Даже по личной просьбе твоего папеньки, господин лейтенант. Если не изменяет память, начальник стражи Аксамалы? Не так ли?

Русоволосый кивнул с недовольным видом:

– Отец не станет просить за меня. Мы в ссоре.

– Это ваше дело.

– Да. Это наше дело, – послушно повторил молодой офицер.

– Значит, занимайте очередь за всеми этими селянами, – подвел черту в разговоре кондотьер.

– Но генерал…

– Вот пусть он придет и попросит меня пропустить его перед стариками, женщинами и детьми. Тогда и поговорим.

Жоррес дель Прано молча развернул коня и, ссутулив плечи, шагом поехал прочь от переправы.

– Трусы! – Кир сплюнул под ноги.

– Не суди их слишком строго, Малыш, – устало проговорил кондотьер. – Дроу есть дроу. Чтобы противостоять им, нужно быть таким же злым, беспощадным и отчаянно храбрым. Граждане империи стали в последние годы слишком мягкотелы и слабы. И генералы, и лейтенанты, и солдаты… – Он вздохнул. – Не обижайся, хорошо?

– За что? – устало удивился Кир.

– За мягкотелых лейтенантов.

Предводитель наемников потянул повод, разворачивая коня. Жеребец заартачился, напуганный, скорее всего, царящей вокруг суетой. Задрал голову, показывая длинные зубы. Кондотьер ударил его шпорами, передернул трензель… и вдруг побелел и начал заваливаться набок.

Кирсьен бросился поддержать командира, но Лопата опередил его, подхватил под колено, выровнял в седле. Витторино подскочил с другой стороны, поддержал, взял коня под уздцы.

– Эй! Ты чего?

Кулак не отвечал. Смотрел на них невидящими глазами. На бороду стекла тоненькая алая струйка. Так его и довезли до сторожки – шагом, бережно поддерживая с двух сторон.

В воздухе ощутимо висело предчувствие беды.

Полосы облаков, подсвеченные закатным солнцем, мчались над кромкой далекого леса. Спешили туда, где угадывались в туманной дымке невидимые пики Туманных гор.

Серые воды реки рябили от мелких капель косого дождя, начавшегося ночью, слегка утихшего к обеду и вновь разошедшегося к исходу дня.

На левом берегу оставалось не больше десятка телег, и мужики рассчитывали перебраться дотемна. Особняком сгрудились армейские повозки – десяток, не больше. Их сопровождали человек пять измученных пехотинцев с перевязанными руками, ногами, головами. На передках тоже сидели легкораненые. Те, кому досталось сильнее, лежали вповалку на возах. Их даже никто не снимал на ночь. А зачем? Лишний раз раны теребить?

После крутого разговора с кондотьером солдаты не пытались силой прорваться на правый берег, не стремились и давить на жалость. Терпеливо ждали, когда иссякнет поток мирного населения.

Генерала наемники так и не увидели. Даже издали. То ли взаправду страдал от тяжелых ран и не вставал, то ли переоделся в солдатскую форму, чтобы не сразу убили, случись какая заваруха. Это предположение высказала Пустельга, относившаяся к армейскому командованию с еще большим презрением, чем Кулак.

Кондотьер отлеживался ночь и большую часть дня. Пил горячий настой шиповника и глухо ругался сквозь зубы. Антоло, как мог, пытался облегчить его страдания. Теперь уже стало очевидным – наконечник болта был подпилен и острый осколок теперь блуждает по телу наемника. А что он раньше добрался до легких, чем до сердца, лишь подарило седобородому лишние несколько дней жизни. И тем не менее студент понимал с отчаянной ясностью – Кулак обречен. Теперь ему не поможет даже самый лучший лекарь, изучавший медицину семь лет в университете и выдержавший десятичасовое противоборство с дюжиной профессоров на экзамене. Нужно было сразу извлекать из раны по возможности все куски, проверять ее чистоту, возможно, даже разрезать и вычистить.

Остальные наемники, сменяясь, чтобы хоть чуть-чуть обсохнуть и отогреться у костра, продолжали помогать на мосту. Крестьяне, перебравшись по непрочному мосту – ну, не был он рассчитан на такой поток, а потому начали разъезжаться бревна настила, шатались вбитые в глинистое дно сваи-опоры, – не всегда даже благодарили за подмогу. Просто нахлестывали вожжами замученных лошадок, стремясь убраться куда подальше. И как можно быстрее.

Люди и домашнее зверье уходили на юг, вызывая у студента навязчивое сравнение с перелетными птицами. Только гуси и утки возвращаются в привычные места по весне, а вот беженцы вернутся вряд ли. Если империя восстановит силы, сумеет показать свою мощь остроухим и убедить их оставить разбой, и то самое малое два поколения будут помнить кровавую войну, зверства и этот ужас отчаянного бегства.

Двух всадников, двигавшихся навстречу повозкам беженцев, Антоло заметил сразу. Слишком уж они выделялись. Так бросался бы в глаза кленовый лист, вздумай он полететь против ветра.

Тот, что ехал на буланом толстошеем коньке, кутался в длинный плащ. Из-под капюшона торчали только пышные, но вымокшие, а потому обвисшие усы. Его спутник, сидящий на мышастом, высоконогом жеребце, капюшон сбросил на плечи. Капли дождя блестели в темных с проседью волосах. Никакого оружия на виду они не держали, но выглядели как люди, уверенные в себе и случайных встреч не опасающиеся.

Кулак тоже заметил странную пару.

– Подозрительные… – задумчиво пробормотал он, приподнимаясь так, чтобы сидеть ровно, опираясь спиной на бревенчатую стену. Фальчион, само собой, лежал поблизости от его левой руки.

– Чем подозрительные? – удивился Антоло. – Вроде бы, ничего особенного…

– Ты считаешь в порядке вещей ехать навстречу смерти, когда все бегут от нее? – одними уголками рта усмехнулся Кулак.

– Но мы тоже едем в ту сторону, а не в эту.

– Верно. Но, согласись, у нас есть очень важная цель.

– А вдруг у них тоже есть очень важная цель?

Кондотьер помолчал. Еще раз смерил взглядом незнакомцев. Сказал с уверенностью:

– Вот это мне и подозрительно. У обычных людей какая может быть цель в землях, кишмя кишащими злобными остроухими карликами? Ведь Фальм тоже стремится на север. Мы гонимся за ним. А они – нет. Или да? Или нельзя сказать с уверенностью? Тогда почему бы нам не предположить, что они его сообщники?

Табалец пожал плечами:

– Этого все равно не проверишь.

– Конечно, – кивнул седобородый. – Напрямую они не признаются ни за что. Но всегда можно разговорить проезжего человека. Или просто вынудить проявить истинную сущность. Попроси их подойти поговорить со мной.

Антоло подумал, что кондотьер становится чересчур подозрительным и в этом надо прежде всего винить тяжелый недуг, вцепившийся в него изнутри. Но пререкаться не стал – хоть в банде наемников не было такого жесткого подчинения командирам, как в армии Сасандры, дисциплина держалась скорее на дружбе и уважении, однако наглеть тоже не стоило. Отсохнут ноги, что ли, подойти к проезжим? Или язык – поговорить?