Его слова подхватили сгрудившиеся вокруг бенедиктинцы.

К удивлению новгородца, первым из вызванных им богов не выдержал Огмиос. Вот тебе и бог мудрости! Плешивый неуловимым движением вскинул лук и натянул тетиву. Стрела с шелестом устремилась прямиком к сердцу Иисуса.

Погибший на кресте будто бы нехотя отодвинулся в сторону, пропуская наконечник в волоске от рубахи.

«Что они творят! — ужаснулся Вратко. — Разве богам пристойно сражаться между собой?!!»

Вторым сорвался Тор. Оно и понятно — гроза йотунов никогда не отличался спокойным нравом. Крякнув, он послал Мйольнир в полет.

И свершилось чудо!

Молот, расколотивший столько великаньих и тролльих черепов, отлетел от раскрытой ладони сына Марии. Закувыркался воздухе и истаял, слившись с туманом.

Рыжебородый ас очумело уставился на противника. Перевел взгляд на пальцы, сжатые в кулаки. Едва только не почесал в затылке…

А Иисус сделал еще один шаг, качая головой и нахмурив брови. Он словно хотел сказать: «Одумайтесь, братья! Вы не ведаете, что творите!»

Одноглазый Хрофт крутанул над головой копье. Остро отточенное лезвие Гунгнира запело, рассекая воздух. Словену померещились две черные тени, рванувшиеся прочь от Отца Богов к поднебесью. Хугин и Мунин[270] с хриплым карканьем спешили прочь от битвы. Горестно завыли вдалеке Гери и Фреки.[271]

Выхватил меч Тюр.

Поднял палицу вана Ньёрд.

Дагда замахнулся своей огромной, устрашающей дубиной.

Иисус встретил их спокойной улыбкой и грустным, исполненным сочувствия взглядом.

Крепкое, окованное железом оскепище Гунгнира переломилось, столкнувшись с предплечьем Спасителя. Клинок Тюра соскользнул по плечу Иисуса и сломался у самой крестовины. Зазвенел и лопнул, рассыпавшись в осколки, меч Нуада, доселе считавшийся непобедимым.

Ошеломленные боги несколько мгновений взирали на безнадежно испорченное оружие… И вдруг их очертания задрожали, побежали рябью и растворились в тумане. Аса Тор, лишившийся Мйольнира, отстал от них лишь на один вздох.

Тогда в бой вступили Ньёрд и Дагда. Их палицы мелькали в воздухе, сливаясь в размытые пятна. Могучих ударов хватило бы, как показалось Вратко, чтобы расколотить в мелкую крошку скалу. Ни один из смертных не выдержал бы такой скорости. Это было по силам только богам.

Внизу, на склоне холма, отступающие в панике нормандцы валились в глубокий ров, отрытый саксами у подножья Сенлака. Верхние топтали и калечили свалившихся раньше. Трещали кости. Стон и ржание вознеслись к небу.

Новгородец затаил дыхание.

Сперва палица Ньёрда, а потом и Дагды разлетелись в щепки.

Иисус стоял невредимый. Выражение скорби и участия не сходило с его лица. Спаситель жалел своих противников и противостоял им лишь по необходимости.

С горестными вздохами урманский бог моря исчез в клубах тумана. За ним последовал и Дагда, унося с собой волшебную арфу.

С рычанием, в котором не было ничего человеческого, на Иисуса бросился Цернуннос. Оленьи рога уперлись Христу в грудь. Раздвоенные копыта били мглу, словно взрывали дерн.

Кротко улыбнувшись, Иисус благословляющим жестом коснулся темени бога-оленя.

Тот исчез с легким хлопком.

Длинным, скользящим шагом, словно заправский вояка, уроженец Назарета поравнялся с Мананнаном и Лугом и отправил их в небытие двумя легкими касаниями.

Взревели трубы нормандцев. Отдохнувшая позади войска конница, возглавляемая самим Вильгельмом и братом его, Эвдом Байеским, обрушилась на увлекшихся преследованием саксов. Изображавший ложное бегство отряд под предводительством Эстаса Булонского развернулся и ударил танских дружинников в лоб.

Наверху же, между туманом и облаками, остались лишь двое. Иисус Христос и Перун, отец дружин. Огмиос, все-таки недаром звавшийся богом мудрости, куда-то благоразумно исчез. Будто и не было его никогда.

Спаситель и Перун застыли, глядя в глаза друг другу.

Мгновение бежало за мгновением. Они тянулись, словно века. Казалось, что за это время могли возникнуть, достигнуть расцвета и исчезнуть без следа империи, подобные Римской, могла подняться из-под воды и вновь уйти на морское дно Атлантида.

Перун хмурился. Желваки ходили на его скулах. Рыжая борода шевелилась и топорщилась. Бог Грозы примерялся, не метнуть ли секиру, сверкающую по краю голубоватым огнем.

Лицо Иисуса хранило неизменное выражение скорби. Так суровый, но любящий родитель переживает за неразумное чадо, тянущееся пухлыми пальчиками к весело скачущим в очаге языкам пламени.

Вратко захотелось вслед за столпившимися на высоком днепровском берегу киевлянами закричать: «Выдыбай, Боже! Выдыбай!» Он даже прошептал что-то подобное… Но, как и сто лет назад, Владыка Молнии не услышал его.

Взмах секиры!

Ослепительный высверк, пронзивший и туман, и облака.

Христос раскрытой ладонью остановил смертельный полет голубоватой стали.

Перун скривился, будто его ожгли ударом плети.

Но ни одна черточка не дрогнула на лице Сына Божьего.

Брат Солнца и Огня растаял, словно прозрачный дымок над углями затухшего костра.

«Вот так и старое время уйдет… — со щемящей тоской подумал новгородец. — Уйдет время старых богов, которые не гнушались спускаться к людям, говорить с ними, учить ремеслам и тонким искусствам. Новая вера будет требовать лишь смирения и подчинения, умерщвления плоти и соизмерения разума с установлениями священников».

Но приблизившиеся глаза Спасителя, ставшие в одночасье огромными, в полнеба, затмили разум ворлока. И вдруг сменились серо-стальными отца Бернара. Будто два клинка пронзили сердце Вратко. Острая боль запульсировала в межреберье. Парень захрипел, попытался вырваться из колдовского морока и понял, что проваливается в бесконечную глубину, заполненную непроглядной чернотой.

— Не-е-ет!!! — с отчаянным криком он удержался на грани разума.

Боль исчезла. Канули без следа и все чувства.

Он больше не был человеком, купеческим сыном, недоучкой-ворлоком из славного торгового Новгорода.

Он был стрелой…

Так же ясно, как прежде руки, ноги и голову, Вратко ощущал длинное древко, с любовью вырезанное из ореха, выскобленное и выглаженное до блеска; оперение, принадлежавшее некогда серому гусю; остро отточенный наконечник-клин. Он знал, что, несмотря на льняное масло, пропитавшее древко, его древесина чуть-чуть отсырела, а второе перо слегка заломилось, когда его засовывали в колчан.

Из-за ужасной тесноты — со всех сторон Вратко окружали сородичи — он не мог пошевелиться, но это почему-то не пугало. Напротив, казалось привычным. Только слегка зудел пропил на торце древка в ожидании соприкосновения с тетивой. Темнота внутри колчана не давала возможности хоть что-нибудь разглядеть. Спасали только запахи и звуки.

Запахи. Едва уловимый — ореховой древесины, прогорклый — старого масла, кисловатый — плохо выделанной кожи, из которой пошит колчан. Мерзко воняла запекшаяся кровь — должно быть, лучник плохо очистил чей-то наконечник.

И звуки. Лязг стали слышался вдалеке. Что ж, похоже на правду — лучники нормандцев последний раз вступали в сражение еще утром, а потом были отведены далеко назад, за спины пехоты и конницы. Если бы Вратко оказался стрелой в колчане сакса, хоть в этом бою они почти не пользовались луками, то грохот боя был бы куда ближе.