– Перестань! – Кир отшатнулся, неловко взмахнул руками и уселся обратно на кровать.

– Нет уж, послушай! Ты мужчина или нет? Или все дворяне такие слизняки бесхребетные? Может, потому и Сасандра в глубокую задницу летит? Цвет Империи! Кого в гвардию берут?! Ему деваться некуда! Это мне деваться некуда! Всех холера забрала! Отца, мать, сестру! А я в петлю не полезла. Живу! И дураков вот таких спасти пытаюсь. Так нет же! Его спасаешь, а он ноет, как дитя малое: жизнь перечеркнута, что делать, как быть…

– Прекрати, Флана…

– Нет, не прекращу! Не хочешь в борделе прятаться? Зазорно ежели, давай на все четыре стороны! Хочешь – в магистрат, хочешь – в полк. Мне все равно! Зато на каторгу пойдешь вместе с друзьями. Хотя, нет. Каторга тебе не светит. Ты студента зарубил. На плаху, господин делла Тарн. А если дворянства лишат, так и пеньковую веревку на шею, как простолюдину… Ну что, пойдешь? Двери открывать или сам справишься? Идешь?

Кирсьен закрыл лицо ладонями. Конечно, это было бы красиво – самому явиться в магистрат и сдаться стражникам. Только никто не оценит благородство поступка. Указ императора не предусматривает смягчения наказания за пролитие крови в день тезоименитства покойной матери государя, а это значит: лишение дворянства и казнь. Позорная, как для проворовавшегося приказчика или карточного шулера. Но ведь не так страшна сама смерть, как унижение.

Что же делать? Есть ли у него выбор?

Бежать куда-нибудь в провинцию, начать жизнь заново?

Из списков гвардии его, конечно же, вычеркнут. Домой пошлют соответствующее извещение. Но дворянства за глаза лишить не могут. Или могут? Кир пожалел, что никогда не изучал законы и уложение о дворянстве. Вот студенты эти наверняка все законы изучили – книжные черви, кошкины дети, сволочи, ублюдки… Ничего, Антоло ему еще попадется на узкой дорожке. А выжить стоит хотя бы ради этого, ради мести. Сменить имя, может, даже внешность – сбрить усы, например, или отпустить бороду. Что он умеет? Обращаться с лошадьми, фехтовать на мечах и копьях, стрелять из арбалета, знает грамоту. Что ж, с этими умениями можно пристроиться охранником к богатому купцу или банкиру. Служба далека от благородства, но на жизнь хватит. Можно наняться в армию. Не в столице, само собой, а в провинции. В Окраине набирают отряды вольных охотников для борьбы с разгулявшимися кентаврами, границы Барна постоянно тревожат несмирившиеся с владычеством людей дроу, неспокойно в Гоблане, пираты с Халида теребят берега Каматы… Наемники, умеющие управляться с оружием и недорого ценящие свою жизнь, всегда востребованы. А честной службой можно и дворянства достичь, даже если лишат здесь.

Но главное, выжив, можно разыскать студентов, из-за которых судьба блестящего офицера, ясная и чистая, как лезвие клинка, стала похожей на гниющую кучу отбросов. Найти и отомстить. Где бы они ни были, куда бы их ни отправил приговор суда. В каменоломнях, так в каменоломнях, на рудниках, так на рудниках, на веслах дромона, значит, на веслах дромона.

– Эй! – Флана толкнула его в плечо. – Ты не умер часом?

Кирсьен медленно отнял ладони от лица.

– Прости меня. Я был не прав. Я очень благодарен тебе за спасение. Я очень благодарен тебе за предложение переждать какое-то время в «Розе Аксамалы».

– Вот так бы и раньше, – улыбнулась Флана и вдруг вздрогнула. – Гляди, у тебя морщины… Вот тут, возле глаза и на переносье. Раньше не было! Хочешь зеркало?

– Твои глаза – мое зеркало, – ответил Кир, притягивая ее к себе.

Кровать жалобно скрипнула под тяжестью рухнувших на нее тел.

Антоло застонал и перевернулся на живот.

Вот ведь проклятые живодеры! Разве можно подобным зверям доверять поддержание порядка в блистательной и просвещенной Аксамале – столице лучшей в мире Империи? Так дубинками человека отходить…

И все же ему повезло больше, чем Летгольму. Антоло вспомнил изувеченное лицо красавчика-аксамалианца – застывший мертвый глаз, наполовину отрубленное ухо, раскрошенные зубы, осколки которых виднелись сквозь развороченную щеку, – и ощутил, что сейчас его стошнит прямо на пол. Он сжал кулаки. Нет, нельзя давать волю слабости. Жители Табалы всегда славились упрямством – оно помогало им не потерять веру в себя на продуваемых ветрами Внутреннего моря равнинах, выстоять в борьбе с невзгодами – снеговыми буранами, летней жарой, ворующими овец дикими котами и орлами-ягнятниками.

Пытаясь отвлечь мысли от погибшего товарища, Антоло потрогал корочку запекшейся крови на щеке – отметка шпоры этого гвардейского хлыща, вознамерившегося пройти без очереди. Подумаешь, лейтенант! Подумаешь, дворянин! В борделе титулов и званий нет. А если кичишься десятком поколений исправно протиравших подошвы сапог на плацах и в караулах, будь добр, разбогатей так, чтобы тебе знатные шлюхи на шею вешались, из тех, которые от скуки ни одного мундира не пропускают. Табалец ногтем подцепил край корочки и почувствовал, что на палец ему потекла кровь. Глубоко вспорол, зараза! Шрам останется. Да оно и к лучшему – шрам не даст забыть об оскорблении. Пройдет какое-то время, и он выйдет на свободу и отомстит. Нет, не ударом исподтишка или кляузой. Он честно вызовет офицера на поединок. Дуэль по всем правилам. А там пускай Триединый рассудит, кто прав, кто виноват…

Вот только когда он выйдет?

За драку в праздник, трепетно любимый самодуром-императором, им всем светит каторга. А Летгольма за пролитую кровь отвели бы прямиком на виселицу, если бы офицер не… как его, кстати? Кирсьен, кажется. Что за дурацкое имя? Похоже на тьяльское – они там живут слишком близко к долине альвов, вот и понахватались всяких дурацких штучек. Да, меч тьяльца выпустил дух из Летгольма. А сам он сбежал. Как последний трус. И ходит где-то на свободе… А они тут лежат, избитые, голодные, с жутким похмельем, на грязной, вонючей соломе – хоть бы кто из тюремщиков удосужился принести пару свежих охапок.

Позади раздался громкий стон, а после Вензольо – его голос Антоло узнал бы из тысячи – взвизгнул:

– Отползай, отползай!

– Да как же он отползет? – прогудел Емсиль, и тут его слова заглушил рвотный спазм.

Антоло обернулся.

Бохтан блевал, заботливо поддерживаемый за плечи барнцем. Блевал водой и слизью, поскольку покормить их никто в тюрьме не озаботился. Хорошо, что вода стояла в бадейке. Не слишком свежая, теплая, но хоть как-то можно смочить пересохший рот.

– Сам бы так по мозгам получил, я бы поглядел, как бы ты ползал… – ворчливо проговорил Емсиль.

– У меня, может, голова п’обитая! – запальчиво возразил Вензольо, показывая слипшиеся от крови волосы.

– Как бы не так! Череп твой молотком не пробьешь! – отвечал Емсиль. – Ссадина хорошая, плешь, может быть, останется…

– Плешь? Это какая сволочь в меня кувшином запустила? Да я его из-под земли достану!

– Умолкни! Визжишь, как поросенок, – зло бросил т’Гуран, который сидел, опершись спиной о стену и баюкал правую руку.

– Нет, ты видел, кто? Скажи мне – кто из них?

– Отстань…

Антоло сел, помогая себе руками. Может, не стоило так отчаянно сопротивляться? Вон, Емсилю почти и не досталось. Да и офицеры, за исключением того, что сбежал, сдались быстро – должно быть, в надежде на снисхождение.

Свет, проникающий в широкую камеру через три зарешеченных окошка под потолком, давал возможность разглядеть всех обитателей городской тюрьмы Аксамалы. А набралось их человек сорок, на первый взгляд. В основном оборванцы – сброд из самых низов. Нищие, не желавшие, согласно последнему распоряжению магистрата, побираться в строго отведенных местах, а именно с правой стороны паперти храмов Триединого. Десяток молодых людей самого разбойного вида самозабвенно резались в «камни-ножницы-бумага». Игра шла на подзатыльники, причем снисхождения к товарищам по несчастью никто не испытывал – лупить так лупить. Кто-то еще спал, свернувшись, как бездомные коты. Издали они напоминали скорее груду тряпья, чем живых людей. Человек пять стояли в очереди к бадье для отправления естественных надобностей и вяло поругивали засевшего надолго.