Его не удостоили даже взгляда.

— Я утверждаю — ничего подобного не было! — Отец Бернар не возвысил голоса. Говорил все так же ровно и спокойно, с непоколебимой уверенностью в собственной правоте.

— Было! — выкрикнул Вратко, сжимая кулаки. Слезы обиды были готовы брызнуть из глаз. Еще чуть-чуть, и словен кинулся бы в драку — попробуй удержи!

— Не было. Не было… — со снисходительной полуулыбкой покачал головой монах.

Они вперились друг в дружку взглядами и замолчали. У новгородца кровь стучала в висках и алая пелена застилала глаза. Отец Бернар улыбался уголками губ и поглядывал с чувством превосходства. Он не сомневался в своей победе.

Харальд расправил ногтем большого пальца усы.

— Как я понял, свидетелей нет ни у обвинения, ни у защиты, — сказал он неторопливо.

Молчание было ответом. Никто не озаботился подтвердить очевидное.

— Когда земной суд не может решить дело, приходится прибегать к суду небесному, — продолжал конунг. — Пускай Господь разрешит ваш спор.

Викинги переглянулись. Похоже, подобного решения сурового правителя не ожидал никто из них.

Первым нарушил молчание Торольв, епископ Бирсейский:

— Надо ли понимать, мой король, что вы назначили поединок между этими двумя людьми?

— Божий суд предусматривает не только поединок, — вмешался ярл Торфинн. — Думаю, эти два бойца искусства нам не покажут.

— Я хотел бы напомнить вам, что отец Бернар — священнослужитель. Следовательно, он не обязан брать оружие в руки! — Голос епископа зазвенел праведным гневом.

— Я готов и к испытанию огнем! — воскликнул Вратко решительно, хотя отваги он как раз не ощущал. Наоборот, сердце так и норовило скрыться в пятках. Кто он такой, чтобы на божьем суде тягаться с монахом? С Иисуса Христа станется сотворить очередное чудо — одно из тех, о которых рассказывал их уличанский священник. Вот и выйдет Бернар праведником, а он, Вратко, брехливым псом.

Конунг сверкнул глазами на болтунов, и те быстренько окоротили языки.

— По нашим законам каждый из них может предложить бойца вместо себя. Так будет даже честнее. Мне и в голову не приходило стравить монаха с купеческим сыном. Это так же смешно, как выставить на петушиных боях две курицы. Предлагайте…

Харальд тяжело опустился на кресло. Хоть он и оставался крепким, как дуб, а пять десятков лет в ларец не спрячешь, дают о себе знать время от времени.

— Кто желает биться на божьем суде за отца Бернара? — спросил ярл Торфинн.

— Я! Я хочу! — заорал Лосси-датчанин. Даже на цыпочки приподнялся от нетерпения.

— Я буду драться за честь отца Бернара! — Светловолосый Модольв Кетильсон шагнул вперед, расправил плечи. Выглядел он гораздо опаснее датчанина. Только кто их знает, северян, на что каждый способен?

— Я выбираю хевдинга Модольва, — твердо проговорил монах.

Суровый конунг кивнул, как показалось новгородцу, вполне благосклонно.

— Кто хочет драться на поединке за правду Вратко из Гардарики?

— Я! Нет, я! — почти одновременно выкрикнули Олаф и Асмунд. Посмотрели друг на друга, набычились.

— Я буду драться на божьем суде! — звучно произнес Хродгейр. — Слышали, вы, оба!

Викинги обернулись к предводителю. На их лицах, обрамленных у одного рыжей, а у второго цвета спелой пшеницы бородами, застыли по-детски обиженные гримасы. Отняли у малышей любимую игрушку, и все тут…

— Что скажешь ты, Подарок Ньёрда? — спросил Харальд.

— Не знаю… — промямлил Вратко, ощущая, что сам себе готов дать затрещину. Это ж надо! Влез, не спросясь, а теперь из-за него могут убить человека. Причем человека, спасшего словену жизнь. Олаф и Асмунд, конечно, выглядят крепче Черного Скальда — и выше, и в плечах шире, и ладони, что караваи хлеба, но ведь и Хродгейр не зря стал вождем? Наверное, не только за острый язык и мастерство в сочинении вис? Однако решить, кого из троих отправить на поединок, Вратко не мог. Не поворачивался язык.

— Мой конунг. — Скальд прервал затянувшееся молчание. — Этот молодой русич мало знаком с нашими обычаями. Я прошу о праве участвовать в божьем суде для себя, ибо я главный свидетель его правоты. Я свидетельствовал перед конунгом. Позволь мне свидетельствовать и перед Богом.

— Это разумно, — поддержал его ярл Торфинн. — Это справедливо.

— Хорошо, — согласился Харальд. — Пусть будет так. Распорядись, чтобы подготовили место для поединка.

Сказав это, норвежский правитель встал и направился в дружинный дом, давая понять, что всем пора расходиться.

Божий суд назначили на рассвете. Доброе время, хорошее время. Каким бы богам ни молились люди, а начало нового дня почитают все. Поднявшееся над окоемом солнце, податель жизни, не допустит несправедливости. Черное колдовство потеряет силу под его лучами. И людям лучше приступать к бою, посвященному богам, утром, с чистым сердцем и ясными помыслами.

Хродгейр, как и Модольв, остался на подворье ярловой усадьбы. Им предстояло провести ночь в посте и молитвах.

Дружинники Хродгейра, возвращаясь к «Слейпниру», бурно обсуждали предстоящий бой. Олаф и Асмунд быстро забыли обиду и теперь предрекали скорое поражение Модольву. Гуннар качал головой и теребил бороду.

— Конечно, Хродгейр боец каких поискать, — задумчиво произнес Сигурд, шагая рядом с Вратко. — Немного есть мечников, равных ему, от Халаголанда до Вике. Но и Модольв не так прост. Разное про него рассказывают…

— Между Хродгейром и Модольвом как-то вышел спор, — отрывисто бросил кормщик. — Они не смогли решить его. Все шло к хольмгангу, но… Дело было перед войной с Данией. Черный Скальд не желал нарушать королевский приказ, запрещающий поединки. Он — вождь, а не берсерк. Модольв Кетильсон тоже не стал настаивать, но, поговаривают, у него были свои резоны отказаться от боя. Теперь они оба могут решить сразу два спора — ваш с монахом, нынешний, и свой, старый.

— А из-за чего они поссорились? — спросил Вратко, просто чтобы что-то сказать.

— Зачем мне выдавать чужие тайны? — тряхнул бородой Гуннар. — Спросишь его сам. После. Если Хродгейр сочтет нужным, то ответит.

Они вернулись на стоянку. Норвежцы до поздней ночи жгли костры, шутили и пели песни. Новгородцу же кусок не лез в горло, не говоря уже о веселье. Видя его состояние духа, старый Сигурд хлопнул парня по плечу:

— У нас не принято горевать по еще живым. Удача — девка капризная. Печалью ее не приманить. Вот парни и стараются. А ты, если хочешь, можешь помолиться.

— Кому? — вздохнул Вратко.

— А кому хочешь. Можешь Белому Богу, распятому далеко на юге, а можешь своим богам, которых раньше чтили в Гардарике, — Перуну, Даждьбогу…

— Белым Богом ты называешь Иисуса Христа?

— Да. Так его зовут у нас, на севере.

— Боюсь, его уши будут прислушиваться к молитвам Бернара, — вздохнул словен. — Вряд ли он сумеет выслушать двоих.

— Как знаешь, — не нашел что возразить Сигурд. — Может, ты и прав. Я собирался просить помощи у Отца Битв и у Грозы Турсов. Я — человек старый. И привычки у меня тоже старые. Не всем норвежцам понравилось, что Олаф Толстый поприводил к нам жрецов Белого Бога.

Вратко решил последовать совету. Улегся на пригорке, накрылся меховым одеялом — ночи на Оркнеях, несмотря на лето, стояли прохладные — и принялся молиться. Неторопливо и обстоятельно. Попросил помощи у Иисуса Христа. Почему бы и нет? Христианский бог милостив и справедлив. Он не допустит непотребства и накажет виноватого, пускай даже этот виноватый — один из его многочисленных слуг. Потом он помолился Перуну, богу воинов и дружинников, защитников семейного очага и родной земли. После вспомнил и Тора. Бог, скачущий по небосклону в колеснице, запряженной козлами, любит честных бойцов, поскольку сам, не задумываясь, мчится наказывать воров, убийц и клятвопреступников. В конце концов парень заснул. Ему не снилось ничего, но несколько раз новгородец просыпался с бешено колотящимся сердцем. Что же принесет завтрашний день?