Оборванец вздохнул, замялся, но ответил честно.

— Да, отец Сабан. Я не всегда нищенствовал и побирался, выпрашивая медяки и куски хлеба у селян, которые ничего не видели, кроме плуга и серпа. Я был купцом. Причём, не из бедных.

— Что же ввергло тебя в пучину бедности? Пьянство, азартные игры? А может, увлечение женщинами? — Прищурился священник.

— О, нет, святой отец. Единственный мой враг — проклятая невезучесть. Я владел двумя кораблями, ходившими в Вирулию и на Айа-Багаан. Туда зерно. Оттуда рыба и вино. Я был уважаемым человеком и дом мой был побогаче, чем у многих пранов, которые носят шпаги и кичатся древним гербом своего Дома. А потом начались неприятности. Вседержитель видит, я их не призывал на свою голову… Вас не утомили мои жалобы, святой отец?

— По-моему, ты ещё не начал жаловаться, сын мой, — улыбнулся Сабан мягко и благожелательно, как он привык поддерживать исповедующихся.

— Спасибо. Хоть кому-то не всё равно моё горе. Хотя я понимаю, что всё равно, но вы, по крайней мере, не простите меня заткнуться и не зудеть. Извините за грубое слово, святой отец.

— Ничего, сын мой, продолжай. В душевном смятении человек и не такого наговорить может.

— Так вот год назад, весной, один из моих кораблей взяли на абордаж браккарцы. Помните, святой отец, как наш покойный герцог распинался о дружбе и взаимной любви с браккарским королём?

— Ещё бы мне не помнить… — вздохнул священник.

— Ну, а пиратам наплевать на дружбу между королями. Бурдильонское вино из Вирулии можно дорого продать, да и само судно, взятое как приз, тоже стоит недёшево. Подумаешь, купцы Аркайла несут убытки. Зато наш его светлость может заявить о взаимовыгодной дружбе между державами. Я даже не стал подавать жалобу. Не хватало, чтобы после моего иска меня же и кинул в подземелье, обвиним в клевете на дружественный народ. Какие пираты? Откуда? Знаем мы это правосудие из дворца…

— Мне кажется, сын мой, ты возводишь напраслину на покойного герцога Лазаля. Грех это. Он всегда отличался справедливостью, — возразил Сабан и сам задумался — верит ли он в слова, произнесённые только что? По всему выходило — нет, не верит. Да, его светлость, в делах и словах всегда руководствовался выгодой Аркайла. Но он никогда не принимал во внимание выгоду отдельных своих подданных. Кроме, разве что, Высоких Домов. И то не всякий раз, а лишь тогда, когда их выгода совпадал с выгодой Дома Чёрного Единорога. Но нельзя же в этом признаваться первому встречному. Поэтому бывший духовник покачал головой. — Нужно смирять гордыню. Вседержитель посылает нам испытания, проверяя крепость духа и веры.

— Ну, да… И думать о борьбе бобра с козлом. Простите, святой отец, добра со злом, конечно же. Это я никак не могу смирить гордыню. Признаюсь, я очень злился. Даже полдюжины тарелок дома разбил. С женой поругался… Но потом подумал — да, а ведь в самом деле, это Вседержитель испытывает мою веру. Надо молиться и работать. В конце концов, у меня оставался ещё один корабль. Я заложил дом, чтобы расплатиться с долгами и снарядил груз на Айа-Багаан. Сукно, зерно, вина, лоддский сыр… Знаете, такой твёрдый, хоть пушку головкой заряжай? Всего две ходки на острова и обратно и я снова богатый человек. Но… Вседержитель снова решил испытать меня. Наверное… Прошлой осенью корабль мой вышел в путь. Шкипер рассчитывал вернуться до холодов. Он не вернулся и по сей день. Я уже не жду ни корабля, ни груз, ни команду.

— Это серьёзное испытание, сын мой.

— Само собой, святой отец, само собой. Я тоже так подумал. Хотел начать жизнь сначала. Какие мои годы? Только за сорок перевалило. Но все товары, купленные в долг, пропали вместе с кораблём. Дом мой забрали в уплату долга. Все попытки выкарабкаться упирались в нехватку наличности для начала дела. Все купцы, все банкиры знали, что я разорён. Пришлось перебраться в припортовый квартал, в самые трущобы. Искал случайные заработки. Понемногу продавали украшения жены, дорогую одежду, потом всё подряд. Зиму перезимовали, но поняли — мы теперь нищие без единого медяка.

— И что же дальше? — спросил отец Сабан, содрогаясь в душе. Он очень хорошо знал, на какие шаги порой толкает людей, привыкших к сытой жизни, нищета и отчаянье.

— Да не знаю. Я отвёл жену с детьми к брату. У него мельница неподалеку от Ростала, это в землях Дома…

— Дома Серебряного Барса, я знаю.

— Ну, да. Отвёл вот. У брата самого мал мала меньше по лавкам, но, сказал, что прокормит. А я вот вернулся. Попробую начать жизнь с начала.

Жако развёл руками, словно пытаясь показать себя во всей красе.

Отец Сабан отвёл взгляд и вздохнул. Ему хотелось верить, что у разорившегося купца всё получится, но опыт, приобретённый с годами, говорил — нет, это не возможно. Он не припоминал такого случая, чтобы начавший тонуть человек выплыл. Жизнь это такая глубокая яма, замоленная вязкой густой жижей, которая засасывает и тянет на дно. Пройдёт полгода и Жако погрязнет в долгах окончательно, пытаясь любой ценой поправить благосостояние. Проиграется в карты или кости и будет зарезан на узкой кривой улочке припортового квартала. Возможно, сопьётся от безысходности и замёрзнет зимой в сточной канаве с ледяной водой. Или захлебнётся в ней же летом. А если желание разбогатеть пересилит в его душе постулаты Веры, то Жако ступит на скользкий путь воровства, грабежа и разбоя. Следовательно, найдёт свою гибель на виселице. Или получит нож под ребро от подельников, имеющих своё мнение о справедливом распределении добычи. Но, как бы то ни было, конец один.

— Может, тебе, сын мой, лучше обратиться в монастырь? Я могу замолвить словечко. Работа найдётся, на прокром хватит…

— Ну, уж нет. Мне на прокорм мало. Я хочу стоять на ногах. Я хочу покупать то, что хочу! — Жако гордо расправил плечи.

— Тяжело тебе придётся, сын мой.

— Я знаю.

— Тогда могу пожелать тебе удачи и благословить.

— Спасибо, святой отец.

Они оба замолчали.

Где-то далеко-далеко на высокой башне, которая уступала только донжону герцогского замка, зазвонил клепсидральный колокол. Первая дневная стража. Сутки в Аркайле делились на шесть дневных и четыре ночных стражи. Когда-то, во времена прадедов, закладывавших основы державы, их продолжительность определяли «на глазок». Первая дневная начиналась на рассвете, а шестая заканчивалась на закате. Так и получалось, что зимой дневные стражи сокращались, а зимние увеличивались, а летом всё было наоборот. Но потом хитромудрые механики выдумали клепсидры, и в Аркайле начался точный отсчёт времени. Теперь летом первая стража начиналась после рассвета, а зимой — до. Постепенно все горожане привыкли и, волей-неволей, прислушивались к колоколам клепсидральной башни, отбивающим стражу. А по сёлам и замкам мелкопоместных дворян время определяли по старинке — по солнцу и звёздам.

С первыми же ударами колокола, крестьяне, привезшие запасы на продажу в город, зашевелились, поспрыгивали с телег и, вытягивая шеи, начали выглядывать городскую стражу, которая должна была открывать ворота. Отец Сабан не торопился. Он прекрасно знал — стражники ленивы и неповоротливы. Любят поспать, а высокородных гостей в столь ранний час не предвидится, значит, их появления можно дожидаться полстражи, а то и дольше. Судя по всему, Жако тоже об этом знал. Он не сдвинулся с места, с улыбкой наблюдая за суетой земледельцев.

— Огребут сегодня стражники, — вдруг сказал он, поворачиваясь к отцу Сабану.

— Думаешь, сын мой?

— Уверен. Поглядите, святой отец. Сегодня в город стремятся с утра не только счастливые обладатели двух мешков муки и гуся, но и благородные праны. Не один и не два, замечу.

Священник последовал его совету. В самом деле, невидимые в предрассветном сумраке появились всадники, решительно затесавшиеся в жидковатую вереницу тележек и возов. Где они прятались до того? Ну, может, так же сидели, как и Сабан с Жако, но только лишь на противоположной обочине. А не исключено, что выехали с гостиного двора — их в Аркайле у каждых ворот было по нескольку штук — и снаружи стен, и внутри — на любой вкус, от самого взыскательного до самого неприхотливого, и на любой кошелёк, от тощего с несколькими медяками до раздувшегося от новёхоньких «лошадок». Но это, впрочем, и не важно. Около дюжины пранов самого разного достатка. Розовые лучи рассветного солнца позволяли рассмотреть их во всех подробностях. Кто-то в дорогом камзоле с серебряным шитьём и золотой серьгой в ухе. Кто-то в потёртом кожаном жаке, который, по всей видимости ещё дедушка благородного прана надевал под кирасу, если судить по отметинам ржавчины. Один гордо восседал на спине мощного скакуна трагерской породы — тяжёлая голова, мускулистая шея, глубокая грудь и широкие копыта. Другой оседлал тощего одра с обвисшими ушами и вылезшей на боках шерстью. Некоторые путешествовали в одиночку, а иных окружала стайка слуг. Объединяло, на взгляд отца Сабана, их лишь одно — всем пранам ни с того ни с его захотелось въехать в город в числе первых, рано-рано на рассвете. Желание большинству дворян не присущее.