На следующей паре камней бочку заклинило.

Потратив немало времени, альт Грегор всё-таки перетёр верёвку о более-менее острый выступ. Освободившись, он забрался на верхушку скалы, откуда смог наблюдать, как зарождается новый водоворот. Поверхность моря, почти неподвижная на вид, если не считая мелких волн, вдруг пошла резкой и частой зыбью. На ней явственно проступили полосы противоборствующих течений — словно тугие жгуты мускулов, вздувшиеся под кожей силача, принимающегося за неподъёмный груз. На границах потоков море вспенилось, заплескалось вразнобой, то здесь, то там начали появляться мелкие водовороты. Даже, можно сказать, водоворотики. Такие возникают на речной стремнине и зовутся омутами. Потом движение воды упорядочилось, широкие полосы пены указывали его лучше иных примет. Течение закрутилось посолонь, сгладив и волны, и буруны, и отдельные воронки. И тогда, словно старый барельеф, безуспешно скрываемый под слоями штукатурки, проступил гигантский водоворот Святого Игга. Провал в теле океана, утаскивающий всё, что угодило в его цепкие объятия.

Чайки и буревестники носились над воронкой, стремительно падая вниз и выхватывая что-то из воды. Наверное, очумевшую рыбу. Они черкали по напрягшейся, как натянутый за углы платок, глади бурыми и белыми крыльями. Сталкивались в воздухе, ссорясь из-за добычи, взмывали ввысь. Этот безумный танец в полосах солнечного света над стремительно кружащейся водой, создавал сказочную картину, заставляя усомниться в здоровье разума наблюдающего. Если мы Ланс умел писать картины, он воссоздал бы увиденное на огромном полотне. Трудно даже предположить, за какие деньги могли бы выкупить такую работу сильные мира сего. Но от менестреля нельзя требовать, чтобы он был на «ты» с кистями и мольбертом. Перед магом-музыкантом ставятся иные задачи. Пусть рисунками занимается какой-нибудь Ак-Карр из Дома Жемчужного Нарвала, а у Ланса альт Грегора другое предназначение в этом мире.

Менестрель не долго колебался. Чувства, переполнявшие его грудь, рвались наружу, требовали выхода и сами собой оборачивались Силой. Магия, как всегда, отозвалась легко и доверчиво. Словно хорошо выезженная лошадь, которая повинуется малейшему движению шенкеля. Да что там шенкеля! Отвечает на наклон головы вправо-влево. Силы бурлила и играла, готовая заставить петь и скалы, и море и даже воздух, гудящий от тугих струй ветра на воронкой.

Такого ощущения Ланс не знал никогда ранее! Лишь отдалённая мысль, бившаяся с самом тёмном и пыльном закутке сознания, напоминала: нельзя, не вздумай, зачерпнуть столько магии — верная смерть. Хватило уже случая на каракке и в королевском дворце. Достаточно. Тогда он поплёвывал на опасность, играя с жизнью и смертью в «чёт-нечет». Сейчас Лансу альт Грегору мучительно хотелось выжить, выбраться из западни, в которую загнала его судьба. Без права на ошибку, без дозволения на риск. Он должен спастись и, похоже, святые с Вседержителем придерживаются того же мнения, но они ничего не дают человеку просто так, без испытаний и преодоления трудностей. Проверяют, хитрецы…

С магией нужно осторожно. По чуть-чуть. Так перенёсших голодовку кормят вначале совсем понемножку, а потом только переводят на полноценное питание, когда тело обвыкнется.

Преодолевая себя, менестрель направил малую толику силы во флейту, которая до сих пор бесполезной ношей торчала у него за поясом. Вначале робко, а потом всё увереннее, она отозвалась, повела мелодию. Прихотливо, тоненько, как дудочка пастуха, но превосходя её шириной музыкальной палитры и глубиной звучания.

Стороннему наблюдателю предстало бы неподражаемое зрелище, заставившее его усомниться в трезвости рассудка. На одной из скал, которые торчали посреди моря, как гребень на спине невиданного чудовища, сидел, скрестив ноги, босой человек в промокшей насквозь одежде. Тёмно-русые с проседью волосы увязаны в «хвост», но отдельные выбившиеся пряди трепещёт на ветру, обрамляя худое бородатое лицо. Вместо того, чтобы метаться в ужасе, отыскивая спасение из безвыходного положения, он смотрит в даль невидящим взором, пронизывая белесую дымку до самого окоёма. Море закрутилось могучим водоворотом у подножья скалы. Птицы — бурые и белые с чёрными крылами — мечутся над его головой, тревожно крича и выделывая немыслимые пируэты, каприоли, баллотады[1] и прочие фигуры из высшей школы верховой езды. В лицо летела солёная и мокрая пыль. А он играл. Направлял клокочущую силы в маленькую флейту-пикколо, что лежала у него на коленях. Звуки плясали над волнами, куда там чайкам и буревестникам. Выделывали такие коленца, что не снились даже чеглоку, кружащемуся в восходящих потоках, или охотящейся на стрекоз пустельге.

Прихотливая мелодия, рождалась под влиянием мимолётного порыва. На неё влияло всё — дуновение ветерка, летящая капля, острый уголок скалы, который упёрся менестрелю в седалище, холод, голод и жажда, тоска и надежда. Как всегда, это был импровиз, как и вся жизнь Ланса альт Грегора — охотника за приключениями и новыми ощущениями. Он шёл среди людей, подчиняясь своим желаниям. Вернее, пытался делать это настолько удачно, насколько позволяли обстоятельства. Но больше всего на свете ценил независимость и свободу. Охотно соглашался выступить перед правителями и богачами, но никогда не поступал на службу к ним. Он записывался в роты вольных наёмников, но оставался там лишь до тех пор, пока ему хотелось подчиняться приказам командиров. Он добивался успеха у многих женщин, но ни с одной из них не решился связать жизнь. Жизнь — поиск, жизнь — движение вперёд и погоня за… Нет, не за удовольствиями. Их менестрель считал чем-то побочным, наподобие маленького вознаграждения за стремление к чему-то большему. Погоня за новыми достижениями, за новой музыкой, новыми успехами. За славой и признанием, в конце концов. Гордился ли он успехом у слушателей? Несомненно. До недавнего времени думал, что это единственное, ради чего стоит жить. Жить и творить. Эти понятия неразделимы. Создавать музыку столь же свойственно, как дышать. Лиши человека воздуха, и он умрёт. Лиши менестреля музыки, и он зачахнет, как цветок, лишённый солнца и влаги. Но ведь есть, наверное, в жизни каждого, в том числе и самого талантливого мага-музыканта, нечто, более важное, чем самовыражение и, по большому счёту, самолюбование. Вот только не каждому удаётся понять, что вот оно — протяни руку и хватай…

Ланс не знал, сколько времени играет.

Да разве это важно?

Он слился с музыкой. Так случалось каждый раз. Растворился в ней. Или она в нём?

Время не имело значения.

Место не имело значения.

Голод, холод и жажда не значили ничего.

Но оставалось нечто, что держало его, не позволяло окончательно раствориться в магии и уйти в Горние Сады. Чувство, возникшее два года назад и с тех пор не отпускающее, несмотря на все усилия и борьбу с самим собой. Да и не нужно уже противиться. Тот дождливый осенний вечер решительным образом разделил его жизнь на две неравные половинки — до и после.

Снова в голове Ланса альт Грегора, никогда не считавшего себя поэтом, зазвучали строки.

Звенит струна, поет свирель,

Созвучья льнут к высоким сводам.

Творит великий менестрель,

Любим и знатью, и народом.

Раз-два, поклон и поворот,

Морская гладь в глазах прекрасных.

Пощечина, скривленный рот.

«Юнец, ты ищешь смерть напрасно!»

«Посланник? Сын? Какая дичь!

Нельзя довериться браккарцу.

Я уши на ходу остричь

Клянусь ему в финале фарса!»

Впервые в его жизни возникла женщина, ради которой он мог отказаться и от музыки, и от гордости. Слава — тлен. Что может быть важнее любви?

Несмелый стук, неслышный шаг…

Щекою к тонкому запястью.

Скиталец, музыкант и маг,

Тебе не дать девице счастья.

Укол, рипост, танцует сталь,

Сменяет терцию секунда,

Пусть ничего теперь не жаль,

Топтать ногами гордость трудно.

К горячей шее скакуна

Припав, он мчит от горькой правды