Но теперь!
Сидевший на козлах хмурый и настороженный Бардок, в надёжности которого заверил Реналлу пран Гвен, гнал карету, сообразуясь не с удобством перевозимых им людей, а лишь с усталостью лошадей. Рысь, широкая и размашистая, одну-две лиги, а потом лигу шагом, и снова рысь. Карету подбрасывало на ухабах, которым на дорогах Аркайла не было числа. Стоявший на запятках охранник рычал и ругался в полголоса. Очевидно, думал, что Реналла его не слышит. А может, и не думал, а просто не придавал значения тому, что его словесные изыски попадают в уши молодой праны.
Несмотря на то, что пран Гвен не ручался за его надёжность, охранник тоже показал себя с хорошей стороны. Однажды карету остановили подозрительные люди, перегородившие дорогу телегой. Раньше Реналла только слышала рассказы о разбойниках и читала о них в историях о древних временах, когда по северному материку ездили странствующие рыцари, а в лесах попадались не только охотники за чужим добром, но и разные звери, сейчас сохранившиеся лишь на дворянских гербах. Ну, например, драконы, василиски, единороги, саламандры. Она испугаться толком не успела, когда услышала резкий голос Бардока, предлагающего убраться с дороги подобру-поздорову. Потом карету качнуло, это спрыгнул с запяток охранник. Он прошагал вперёд и остановился у переднего колеса — Реналла видела его в окошко, осторожно раздвинув занавески. Постоял, прислушиваясь к словам увещевавшего грабителей Бардока, а в том, что это люди, охочие до чужого добра, не оставалось ни малейших сомнений. Потом вдруг повёл плечами. Черный плащ взметнулся, как крылья хищной птицы и упал на придорожную траву, а в пальцах чуть сутулого высокого мужчины завертелись, сливаясб в два сияющих круга, два длинных кинжала. Что в это время делал Бардок, Реналла не видела, но голоса разбойников сменились с нагловато-уверенных на заискивающие и извиняющиеся. А вскоре скрип телеги и топот ног возвестил, что путь свободен. Только после этого Реналла схватила арбалет, оставленный для неё праном Гвеном, и прижала оружие к груди. Зачем? Да кто его знает? Прикосновение прохладной древесины, из которого было сделано ложе, вселяло хоть какую-то уверенность, хотя она трезво отдавала себе отчёт, что стрелять не умеет, да и не сможет заставить себе нажать спусковой крючок, чтобы причинить вред человеку.
Её новая служанка и она же нянька Брина смотрела на хозяйку, будто ожидая приказа кинуться в пропасть, и прижимала к себе малыша.
Почему новая? Потому что нянька, с которой они выбрались в ту памятную ночь из Аркайла, хмурая тощая девица по имени Нита, с ладонями, как у лесоруба, и удивительно тихим голосом, сбежала через два дня пути. Или две ночи. Просто ушла, не сказав никому ни слова, не захватив даже узелка с бельём. Охранник, просивший называть его просто Нэйф, потом оправдывался, что видел, как она тихонько открывала двери комнаты, где ночевала с хозяйкой, но и помыслить не мог, что нянька покидает их навсегда. Но искать её Бардок не позволил, сославшись на указания прана Гвена о необходимости не терять время зря. Они продолжили путь без няньки.
Вечер того же дня ознаменовался двумя событиями.
Во-первых, на постоялом дворе «Семь медведей», где Бардок решил заночевать, им повстречались двое молодых пранов из Дома Медной Медведки, если судить по гербам, вышитым на их одежде. Очень похожие друг на друга — скорее всего братья. Тот, что постарше — с остроконечной бородкой и серьгой с маленьким рубином. Который помоложе, тот — совсем мальчишка, лет шестнадцать-семнадцать, не больше. Румяные щёки и едва пробивающийся пушок там, где уважающие себя праны подравнивают бороду и усы. Оба юноши надувались осознания важности, выпячивали груди, как голуби, желающие произвести впечатление на подружек, громко бряцали оловянными тарелками и не знали, куда ещё пристроить шпаги так, чтобы начищенные эфесы были ещё лучше видны нескольким купцам и чете пожилых пранов с выводком дочерей — аж пятеро, погодки по всей видимости, с лиц которых не сходило выражение провинциального восторга перед всем столичным, хотя до городских ворот Аркайла оставалось не меньше пяти дней пути, если в неповоротливом рыдване, стоявшем во дворе. Реналла тогда ещё, помнится, подумала, что ещё и двух лет не прошло, как она сама стремилась в столицу с таким же точно лицом — широко распахнутые глаза и полуоткрытый от удивления рот.
Братья из Дома Медной Медведки громко переговаривались, нарушая правила приличия даже по меркам местного дворянства, склонного к дешёвой показухе и самолюбованию. Один из них упомянул, что пран Эйлия альт Ставос пригласил их собственноручно подписанным письмом, чтобы предложить место в гвардии. «Самое малое, патент лейтенанта у меня в кармане!» — провозгласил во всеуслышание старший, бросая напыщенный взгляд на девиц-провинциалок. Те заохали, зашептались между собой. Старшая, уже входившая в возраст, когда в Аркайле девиц начинают считать старыми девами, отчаянно стреляла глазками и даже уронила платочек в то самое мгновение, когда в обеденном зале появилась Реналла с охранниками.
Кружевному батистовому лоскутку не судилось быть поднятым рукой бравого будущего лейтенанта или его младшего братца. Они заметили Реналлу, и едва ли не затанцевали на месте, как строевые кони, заслышавшие раскатистые звуки боевой трубы. Казалось, куда уж больше можно выпятить грудь, как сильнее расправить плечи и выставить рукоятки шпаг? Оказывается, можно.
Реналла подумала, что сейчас братья кинутся к ней знакомиться, отпускать комплименты и уже подбирала слова решительные, но не обидные, чтобы отшить как любого из них, так и обоих вместе взятых. И точно, «медные медведки» пошушукались, а потом младший одёрнул алый камзол, поправил перевязь, подкрутил скорее воображаемые усы и начал подниматься из-за стола.
Бардок мрачно откашлялся и повернулся к нему, закрывая Реналлу спиной. Выражения его лица она не видела, но на несколько мгновений повисла томительная тишина. Седоватый купец в кафтане унсальского покроя замер, не донеся ложку с толчёными земляными яблоками до рта, почтенный отец пятерых дочерей поперхнулся вином, а отважный будущий гвардеец побледнел, как полотно, медленно присел на лавку и, двумя руками схватив баранью ногу, впился в неё зубами, будто голодный волк. Больше братья не шумели, не заигрывали ни с кем, не хвастались золотым шитьём на перевязях. Быстро доели ужин и ушли в свою комнату.
Реналла вздохнула спокойно. Она могла наконец-то поесть и покормить сына, хотя и не слишком преуспела в этом. Раньше за Брина отвечала нянька, которая могла не только объяснить кухаркам, какую именно кашу на молоке нужно сварить мальчику, но и сама засучить рукава и приготовить ту еду, от которой у ребёнка не разболится живот. Малыш умело уклонялся от ложки, перемазавшись вскоре с ног до головы. Даже молчаливый Нэйф покачал головой и сделал движение, будто собирался предложить свою помощь, но осёкся под взглядом Бардока. Расстроившись, Реналла попыталась сама перекусить хотя бы немного — над бараньей похлёбкой с луком вился соблазнительный парок, но для этого нужно было кому-то отдать Брина. Она колебалась, не зная, кого лучше выбрать на роль временной няньки — Бардока или Нэйфа, да и захочет ли мальчик сидеть у них на руках?
И тут произошло событие, которое для этого вечера как раз попадало под определение «во-вторых». Двери отворились и в зал вошла невысокая девица, явно из простонародья. Из-под старенького, но опрятного чепца выбивалось несколько светло-русых прядей, обрамлявших округлое лицо со следами оспы на щеках. Серые глаза смотрели устало, но не подобострастно. Комкая в руках узелок с вещами, она подошла к хозяину и неуверенно спросила его — не найдётся ли в «Семи медведях» какой-нибудь работы, за которую она могла бы получить немного еды и место для ночлега под крышей.
Хозяин постоялого двора, лысоватый мужчина лет пятидесяти с мешками под глазами и желтоватыми белками глаз, которые свидетельствовали о больной печени и переизбытке жёлчи в крови, только что улыбавшийся и рассыпавший любезности перед многодетным дворянским семейством, вдруг окрысился и, сдвинув брови на переносице, отчеканил, что работников ему и своих хватает, что он не обязан предоставлять стол и кров бродяжкам, которых выгнали из припортового борделя за непригодность к работе, и вообще — пусть убирается подобру-поздорову, пока он собак не спустил.
