— Что означает…

— Что Казински, скорее всего, врал.

Меня не вполне убедило это наблюдение:

— А не слишком ли просто для доказательства?

— Вы правы, писатель, слишком просто. Но мне это не давало покоя. Теперь посмотрите на фото еще раз.

Я снова уставился на снимки.

— Посмотрите внимательно на оба трупа, — дал мне подсказку Гэхаловуд. — Что вы видите?

— Нечто тошнотворное.

— Смотрите лучше!

— Да хватит уже загадок! — вспылил я. — Скажите, что я должен увидеть.

— Уолтер Кэрри пустил себе пулю в левый висок.

— Да, и держит револьвер в левой руке. Все логично, — заметил я.

— Все, кроме того, что Уолтер Кэрри был правшой. Я проверял. Он был правшой, и мы совершенно упустили эту деталь из виду. В остальном все данные криминалистов подтверждали свидетельство Казински, и не было никаких причин сомневаться, что события развивались так, как он говорил. Тут я вспомнил слова Вэнса в тот вечер, когда обнаружили тело Аляски. Он хотел раскрыть это дело и завершить карьеру. Он сравнил это дело с одним нераскрытым преступлением, которое сильно на него подействовало, когда он был полицейским детективом в Бангоре, штат Мэн. Там убили семнадцатилетнюю девушку по имени Габи Робинсон. Я, представьте себе, съездил в Бангор и встретился с одним его бывшим коллегой. Тот рассказал, что нераскрытое убийство Габи Робинсон оставило у Вэнса след на всю жизнь. Следствие было прекращено за недостаточностью улик, но Вэнс продолжал его вести подпольно. В итоге задержал какого-то типа и сунул ему в рот пушку, чтобы тот признался. Сказал ему: “Наконец-то я смогу посмотреть в глаза родителям Габи и сказать им, что правосудие свершилось”. Тот тип был ни при чем. Инцидент дошел до ушей начальства, и от Вэнса втихую избавились. В полиции не особо любят поднимать шум. Так Вэнс и оказался в Нью-Гэмпшире.

Я был ошарашен:

— Но если Уолтер Кэрри не пустил себе пулю в лоб, значит…

— Значит, его застрелили.

Пролить свет на эту загадку мог один-единственный человек — Николас Казински. Он наверняка солгал. На следующий день мы с Перри отправились к нему домой в Баррингтон, на Норрис-стрит, 10. Подъехав к двери в своем инвалидном кресле и увидев перед собой Перри, он просто сказал:

— Я тебя давно жду.

Казински непременно желал напоить нас чаем. Странная это была церемония. Мы втроем, сидя на кухне, смотрели на греющийся чайник. Наконец тот, к общему облегчению, засвистел. Казински усадил нас в гостиной и разлил чай в фарфоровые чашки. Потом с ужасом возопил: “Я забыл печенье! Жена печет отличное печенье”. Укатил на кухню и вернулся с жестяной коробкой. А затем ни с того ни с сего бросил Перри:

— Значит, письмо мое ты получил…

— Это что за фигня, Николас?

— Перри, я так больше не могу. Посмотри на меня, я гребаный инвалид. Сижу целыми днями взаперти в этой халупе, как крыса. Я сам себе противен. Я уже много лет про это думаю.

— Про что ты думаешь?

— Про то, чтобы застрелиться.

Николас рассказал, что в начале 2000-го, меньше чем через год после драмы в зале для допросов, ушел из полиции в охранную фирму свояка.

— Я ждал только предлога, чтобы уйти из полиции. Ты, небось, думаешь, что продавать системы сигнализации — не мое дело. Но свояк утверждал, что никто лучше копа не втюхает людям сигнализацию. И это правда. Я им говорил: “С такой штуковиной можете спать как сурки”. Мы их сбыли добрую тонну, наварили деньжат. Так продолжалось два года, до несчастного случая.

— Что с тобой случилось? — Гэхаловуд подбадривал Казински, чтобы тот рассказывал дальше; это отступление про собственную жизнь было лишь очевидным разогревом перед признаниями.

— 30 января 2002 года я около шести утра отправился на пробежку. Погода была собачья: темень непроглядная, льет как из ведра. Самое смешное, что я всегда терпеть не мог бегать. Но свояк, придурок, записал нас на полумарафон. У меня не было ни малейшего желания в нем участвовать, но я чувствовал себя в долгу перед ним. Да еще и жена плешь проедала, твердила, что мне не помешает физическая нагрузка. В общем, я тренировался перед этим говенным марафоном и потому собирался утром сделать круг по кварталу. Я уже сколько-то недель так делал. В тот день как раз вывозили мусор, кретины-соседи заставили все тротуары баками, и я бежал по шоссе, чтобы на них не натыкаться. Как я уже сказал, было темно, и какая-то машина меня не заметила и сбила на полном ходу. Потом — провал. Очнулся я в машине скорой помощи, ног не чувствовал. И больше уже не почувствую. И не встает у меня, и недержание мочи. Как у гребаного безногого. Знаете, я в Бога не верю, но все равно думаю, не он ли меня покарал.

Он умолк.

— За что покарал? — спросил Гэхаловуд.

Казински пожал плечами:

— За то, что я сделал… Меня это все эти годы мучило, Перри. Будь я похрабрее, я бы раньше с тобой связался.

— И что же тебя в итоге подтолкнуло?

Казински взглянул на меня так, что я вздрогнул:

— Ваша книга, “Правда о деле Гарри Квеберта”. Ее жена купила. Прямо зачиталась, ну и я тоже захотел. К тому же я знал, что там про тебя, Перри. Знаешь, когда я читал, мне показалось, что мы с тобой снова встретились. Как будто ты опять со мной. Мне так понравилась твоя решимость, как ты докапывался, кто убил малышку Нолу Келлерган. Так здорово. И, естественно, я невольно вспоминал про Аляску Сандерс. После смерти Вэнса ты был сам не свой, Перри. Замкнулся в одиночестве. Потребовал, чтобы тебе больше не давали напарника. Я видел, как ты один уходишь после утреннего инструктажа, один ведешь следствие, один катаешь в своей тачке, один обедаешь. В этой книжке, в “Гарри Квеберте”, я увидел, насколько ты одинок. У меня просто сердце разрывалось. Ты же замкнулся в себе, потому что все эти годы считал себя виноватым в той хрени, к которой не имел никакого отношения. — Он повернулся ко мне. — Знаете, что мне понравилось в “Гарри Квеберте”? Мысль, что никогда не поздно искупить вину. Мне захотелось избавить тебя от этого бремени, Перри. И я тебе написал. Сперва целое письмо, я там рассказал все. Но в итоге я его сжег. Ну не мужик я, вообще! Тогда я соорудил это послание, вырезал буквы из газеты. Хотел, чтобы ты это все распутал, а я бы посидел в сторонке. Какое облегчение сознаться, что всю жизнь был трусом. Составил я текст не сразу, надо было его сделать коротким и ясным, не простыню же сочинять. Когда все было готово, я дал сто долларов домработнице, чтобы она отнесла конверт тебе домой. И тут однажды вечером явилась Хелен. Не знаю, как она меня вычислила. Небось домработница проболталась. Или она такая дура, что позвонила в дверь, твоя жена открыла, а та ей: “Вам письмо от Николаса Казински”.

— Кусок твоего адреса был на обороте одного из клочков газеты, из которой ты вырезал буквы, — объяснил Гэхаловуд.

— Ну какой же я все-таки мудак! Значит, вот как Хелен меня нашла… Явилась она сюда злая как черт. Открыла ей жена. Я был в гостиной. Слышал, как Хелен вопила: “Николас дома? Я жена Перри Гэхаловуда, ваш муж прислал ему анонимку”. Жена решила, что она полоумная, а я не высовывал носа. Полаялись они на пороге, и наконец Хелен уехала. После я, естественно, строил перед женой идиота, говорил, что ничего не понимаю. Короче, Перри, извинись там перед Хелен, пожалуйста.

— Хелен умерла, — сказал Гэхаловуд.

— Что? Когда?

— В тот вечер, когда сюда приезжала. На обратном пути у нее случился инфаркт.

Известие, казалось, страшно взволновало Казински:

— Блин, старик, мне правда очень жаль.

Гэхаловуд поспешил сменить тему:

— Николас, что произошло 6 апреля 1999 года?

— Я официальных показаний давать не буду, — сразу предупредил Казински. — Никакой записи, ничего такого.

— По рукам. А теперь говори. Я знаю, что Уолтер Кэрри не мог пустить себе пулю в лоб. Так что же тогда случилось, черт подери?

Казински помолчал. Отпил глоток чаю, осторожно откусил печенье. Потом подкатил на кресле к окну. Уставился на улицу, видимо, чтобы не встречаться с нами взглядом. И заговорил.