– Зои никуда не сбегала.

Он произносит это так уверенно, что слова звучат как признание.

– Я просто знаю это, и все, – продолжает он. – Не могу объяснить, но думаю, ты права. Дейзи и Зои мертвы. Сэди – единственная, кому удалось вырваться.

В машине становится совершенно тихо. Даже воздух, кажется, замер. Мне вдруг оказывается нечем дышать. Зубы стучат, но я все равно открываю окошко.

– Что за история с тобой и Зои?

Гэвин пожимает плечами:

– Да нет там никакой истории. Просто… я думал, что смогу найти ее. Когда только приехал сюда. Мне казалось, что местные примут меня, если я покажу, что мне не все равно.

– И как? Оправдались твои надежды?

Он пропускает мой вопрос мимо ушей:

– Мы должны обратиться в полицию…

– Нет.

И снова он не слышит меня.

– Сэди – единственная, кто знает, что с ними всеми случилось.

Беда в том, что она тоже этого не знает, думаю я. Она не знает.

– Нужно отыскать ее. Ты можешь сказать, что была с ней знакома.

– Нет!

Его взгляд устремлен на меня. Он проникает внутрь, прожигает меня насквозь.

– Нет, – горячо повторяю я, на этот раз чуть мягче. – Сэди взяла с меня слово. А что касается той могилы, там никого нет. Там просто не может кто-то лежать.

– Но…

– Тебе не понять, Гэвин.

Это удар ниже пояса. Он всегда будет чужаком, тщетно пытающимся разобраться. На меня вновь наваливается чувство вины.

– Я думал, ты беспокоишься за судьбу девочек. Элли и Кэт.

– Так и есть, – говорю я.

Я представляю, что это я похоронена там, на торфяниках. Совершенно одна, обнаженная. Я словно и в самом деле лежу в мягкой земле, теплой, несмотря на погоду, она окружает меня со всех сторон, обволакивает, поглощает целиком. А потом возникает такое чувство, точно шнурок, пропущенный сквозь меня, вдруг туго натягивается. Когда вокруг столько смертей, накатывает острое желание жить. Воздух в машине сгущается. Я почти отстраненно думаю, как просто было бы протянуть руку и положить ладонь Гэвину на бедро, прижаться к нему. От изумления он разинул бы рот. На меня пахнуло бы лакрицей, – пожалуй, запах даже не был бы мне неприятен. Наши губы встретились бы, и поцелуй все длился бы, с каждым мгновением становясь все смелее.

Что-то останавливает меня, но лишь на краткий миг. Я накрываю его руку своей. Почему нет? Почему бы не взять то, что мне хочется? В конце концов, один раз живем. Я целую его. Поначалу он противится; и я уже думаю, что сейчас он скажет: «Не надо, перестань», и в глубине души поднимается горячая волна стыда. Но тут он сдается. Губы у него более жесткие, чем я ожидала; от него пахнет кофе. Целует он меня нерешительно и руки держит при себе, за что я очень ему благодарна.

– Пойдем, – говорю я, уткнувшись ему в грудь, но он качает головой.

– Давай лучше не будем…

– Что не будем?

Меня охватывает знакомое ощущение отверженности. Я почти готова засмеяться.

– Извини. Я просто…

Жду, когда он договорит, но он, похоже, не в состоянии ничего из себя выдавить. Он открывает дверцу машины и выходит.

– Гэвин? – зову я. – Не говори никому, ладно? Про сегодняшний день.

Вид у него становится уязвленный. Так… кажется, он решил, что я про наш поцелуй.

– Я имею в виду, про кладбище. Про то, что я знала Сэди.

Он улыбается, потом легонько кивает:

– Не буду.

Я благодарю его, вылезаю из машины и пешком иду в Хоуп-коттедж.

Но даже в коттедже я не могу найти себе места. Нужно чем-то себя занять. Поснимаю-ка еще что-нибудь для фильма. Может, виды деревни вечером. Откуда-нибудь сверху, из парка например. Уже почти стемнело, так что я выхожу из дома. Только на подходе к летней эстраде, попытавшись начать съемку, я понимаю, что карта памяти в моей камере заполнена, а запасную я взять забыла. Приходится возвращаться.

На Слейт-роуд я вдруг кожей чувствую на себе чей-то взгляд. Не останавливаясь, я поворачиваю голову то вправо, то влево, и каждый раз мне мерещится какое-то мельтешение, как будто кто-то скрывается в темноте, предугадывая мои движения и ускользая обратно в тень за мгновение до того, как я успеваю его заметить. Я ныряю в переулок и, оказавшись в своем дворе, выдыхаю с облегчением, но ощущение слежки никуда не исчезает. Мне кажется, я замечаю, как занавеска в окне дома Моники слегка колышется, совсем слабо, еле уловимо, но, когда я снова бросаю туда взгляд, она уже неподвижна.

Я поворачиваю ключ в замочной скважине, но дверь не заперта. Должно быть, в спешке я забыла запереть ее и просто захлопнула. Следует быть внимательнее.

Стрелка барометра застыла посередине между «бурей» и «дождем». Я поднимаюсь наверх, моя сумка лежит в спальне, но за секунду до того, как включить лампу, я понимаю: что-то не так. Дверь приоткрыта, и свет из коридора льется внутрь, выхватывая из темноты кусочек ковра и край кровати. Другая часть комнаты тонет во мраке. Я слышу негромкий выдох и вижу на границе света и тени какое-то движение. Кто-то со скрипом поднимается с кровати и делает шаг в мою сторону.

Первыми показываются его ноги в уродливых черных ботинках, далее – голубые джинсы и черная куртка. Я замираю. Его лицо по-прежнему в тени за дверью, но, кто бы этот человек ни был, я вижу, что его взгляд устремлен на меня. Его запавшие глаза горят пугающим огнем.

– Алекс.

Он произносит имя так, словно оно заключено в кавычки, и я понимаю, что меня засекли. Я пытаюсь отступить назад, прочь от него, но не могу. Я одеревенела от страха.

– Какого рожна?

– Не надо… – говорит он, делая шаг вперед. – Я тебя не обижу.

Шелестящий голос кажется мне смутно знакомым, но от ужаса мозг работает со скрипом, и я никак не могу сообразить, где я его слышала, кому он принадлежит. Я способна лишь тупо сжимать дверную ручку. И тут до меня доходит.

– Дэвид?

Звук собственного голоса выводит меня из оцепенения. Я нащупываю выключатель и щелкаю им. Я не ошиблась: Дэвид надвигается на меня, легко ступая, его рука в кармане. Еще миг, и он вытащит ее – блеснет лезвие или покажется веревка. А может, пистолет. Нужно действовать.

– Стой, где стоишь!

Мой окрик ошарашивает его. Он вытаскивает руку из кармана. В ней ничего нет.

– Не подходи!

– Я ничего тебе не сделаю, – уверяет он. – Просто позволь мне уйти.

Я понимаю, что он не знает, что сказать; он не поджидал меня здесь, я застукала его. Меня разбирает смех, хотя ничего забавного в этой ситуации нет. Мой страх переплавился во что-то другое. Я стою между Дэвидом и входной дверью, и, если придется бежать, у меня есть все шансы выскочить наружу.

– Что ты здесь делаешь?

– Ничего, я просто…

Я окидываю комнату быстрым взглядом. Все в том же виде, в каком я оставляла. Ящики комода не вывернуты, в моих вещах никто не рылся. Он не ожидал, что я так быстро вернусь. Я смотрю ему в глаза.

– Как ты попал в дом?

– Через дверь. Она была открыта. – Он делает несколько шагов в мою сторону. – Послушай, я просто хочу…

– Не подходи, я сказала. Ты меня понял?

Он стоит неподвижно. В ярком электрическом свете он кажется бледным и худым, еще суше, чем я его помню. Он производит впечатление человека нездорового – человека, живущего в аду и давно толком не спавшего. С такого расстояния я вижу его гладкую, отливающую синевой кожу, порезы от бритвы на подбородке. Мелькает мысль, что он выглядит практически как восковая фигура, но потом я смотрю на свою собственную руку и понимаю, что я не лучше.

– Я на твоей стороне, – произносит он негромко. – Но ты должна уехать, тебе нельзя здесь оставаться.

– Нет.

– Ради твоего же блага.

– Это угроза?

Его голова поникает, как будто он расстроен, что я могла подумать такое.

– Не надо было тебе сюда возвращаться.

В мозгу что-то пугающе щелкает – словно перед поездом, летящим на полном ходу, внезапно перевели стрелку и он помчался совершенно в другом направлении или в фильме резко сменился кадр. Так, значит, это правда. Он все знает. Он с самого начала все знал. Поэтому он здесь? Чтобы найти доказательства? Можно подумать, у меня хватило бы глупости привезти с собой что-то с моим прежним именем. Он знает меня, так что я тоже знала его в своей прошлой жизни. Но почему я не могу его вспомнить?