Тогда, в апреле 2012 года, наводя порядок в бумагах дяди Сола, я все время думал о Банде Гольдманов, она не выходила у меня из головы. Погода стояла на редкость тяжелая и душная. На Флориду навалилась необычная жара, грозы шли чередой.

Однажды, во время очередного ливня, я все-таки решил позвонить Александре. Сидя под козырьком на крыльце, укрывшись от потопа, я вытащил ее записку, которая всегда лежала у меня в заднем кармане, и медленно набрал номер.

Она сняла трубку после третьего гудка:

— Алло!

— Это Маркус.

На секунду повисло молчание. Я не знал, то ли ей неудобно, то ли она рада меня слышать, и чуть было не нажал на отбой. Но тут она сказала:

— Марки, я так рада, что ты позвонил.

— Прости за фото и за весь этот срач. Ты по-прежнему в Лос-Анджелесе?

— Да. А ты? Вернулся в Нью-Йорк? Как-то у тебя там шумно.

— Я все еще во Флориде. То, что ты слышишь, — это шум дождя. Я у дяди. Навожу порядок в доме.

— Что случилось с твоим дядей, Маркус?

— То же, что и со всеми Балтиморами.

Повисла немного неловкая пауза.

— Я не могу долго говорить. Тут Кевин. Он не хочет, чтобы мы созванивались.

— Мы не сделали ничего плохого.

— И да и нет, Марки.

Мне нравилось, когда она называла меня Марки. Это значило, что еще не все потеряно. И именно потому, что не все потеряно, это и было плохо. Она сказала:

— Я сумела подвести черту под нашими отношениями. Снова обрела равновесие. А теперь опять все неясно. Не надо со мной так, Марки. Не надо так, если ты в нас не веришь.

— Я всегда в нас верил.

Она не ответила.

Дождь полил с удвоенной силой. Мы молчали, но не вешали трубку. Я растянулся на скамейке у стены дома и снова почувствовал себя подростком из Монклера, лежащим в постели с трубкой проводного телефона в руках; она тоже лежит в своей постели в Нью-Йорке, и мы говорим, и наш разговор будет длиться, наверно, не один час.

Хэмптоны, штат Нью-Йорк, 1997 год

Тем летом Патрик Невилл безусловно повлиял на наш выбор университета. Он несколько раз заводил с нами разговор об университете Мэдисона, где преподавал сам.

— По-моему, это один из лучших университетов с точки зрения перспектив, какие он открывает перед студентами. Неважно, какую профессию вы выберете.

Гиллель сказал, что хочет учиться на юриста.

— В Мэдисоне нет факультета права, — пояснил Патрик, — но там блестящий подготовительный цикл. К тому же у тебя всегда есть время передумать. Быть может, за первые четыре года в университете ты найдешь себе другое призвание… Спросите у Александры, она скажет, что в полном восторге. И потом, будет здорово, если вы все будете вместе.

Вуди хотел играть в футбол на университетском уровне. И снова Патрик подтвердил, что Мэдисон — отличный выбор.

— «Титаны» из Мэдисона — замечательная команда. Оттуда вышло несколько игроков нынешнего чемпионата НФЛ.

— Правда?

— Правда. В университете хорошая спортивная программа.

Оказалось, что Патрик — сам болельщик и играл в футбол в университете. Один его старый приятель, с которым он поддерживал отношения, входил в руководство «Нью-Йорк Джайентс».

— Мы все трое обожаем «Джайентс», — сказал Вуди. — Вы ходите на матчи?

— Да, всегда, когда время позволяет. Даже в раздевалке побывал.

Мы обалдели.

— Вы знакомы с игроками? — спросил Гиллель.

— Я близко знаю Дэнни Кэнелла, — заверил он нас.

— Не верю, — не сдавался Вуди.

Патрик на минуту вышел и вернулся с двумя альбомами; там были его фото с игроками «Джайентс» на поле их стадиона в Ист-Ратерфорде, в Нью-Джерси.

В тот вечер за ужином Вуди пересказал дяде Солу и тете Аните наш разговор с Патриком Невиллом про университетский футбол. Он надеялся, что Патрик поможет ему получить стипендию.

Вуди хотел играть в университетской команде не столько для того, чтобы оплатить учебу, сколько потому, что она открывала ему путь в НФЛ. Ради этого он тренировался без устали. Утром вставал раньше нас и отправлялся на длинные пробежки. Иногда я шел с ним. Он был гораздо тяжелее меня, но бегал быстрее и дольше. Я любовался тем, как он отжимается и подтягивается: вес своего тела он поднимал как пушинку. Однажды утром, когда мы трусили вдоль океана, он признался мне, что футбол для него — самое важное в жизни.

— До футбола я был никто. Меня вообще не существовало. А с тех пор, как я играю, меня знают, уважают…

— Неправда, что тебя до футбола не существовало, — сказал я.

— Любовь Балтиморов дали мне они сами. Или одолжили, если угодно. Могут и назад забрать. Я им не сын. Я просто мальчишка, которого они пожалели. Кто знает, может, однажды они повернутся ко мне спиной.

— Да как тебе такое в голову могло прийти! Ты для них как сын.

— Фамилия Гольдман — не моя, ни по праву, ни по крови. Я всего лишь Вуди, мальчишка, оказавшийся в вашей орбите. Мне надо себя строить самому, а для этого у меня есть только футбол. Знаешь, когда Гиллеля выгнали из команды Баккери, я тоже хотел завязать с футболом. Чтобы его поддержать. Сол меня отговорил. Сказал, что я не должен бросать футбол сгоряча. Они с Анитой нашли мне новую школу, новую команду. Я поддался на уговоры. А сейчас злюсь на себя. Мне кажется, что я избежал ответственности. Несправедливо, что кашу пришлось расхлебывать Гиллелю.

— Гиллель был ассистентом тренера. Он не должен был пускать Скотта на поле. Он же знал, что тот болен. Это была его ответственность как тренера. Я хочу сказать, не надо сравнивать себя с ним. Ему просто очень нравилось быть с тобой на площадке и покрикивать на парней сильнее его, вот и все. Для тебя футбол — это жизнь. А быть может, и карьера.

Он поморщился:

— Все равно я на себя злюсь.

— И зря.

Дядя Сол был от Мэдисона в куда меньшем восторге, нежели мы. Когда Вуди опять заговорил за столом о своих тамошних перспективах, дядя Сол возразил:

— Это хороший университет, ничего не могу сказать, просто выбирать надо в зависимости от того, чем ты хочешь там заниматься.

— Во всяком случае, с футболом там круто, — повторил Вуди.

— С футболом, может, и круто, но если, например, вы хотите заниматься правом, надо сразу начинать курс в университете, где есть юридический факультет. Так логичнее. Джорджтаун, например, очень хороший университет. Да и к дому ближе.

— Патрик Невилл говорит, не надо ограничивать свои возможности, — возразил Гиллель.

Дядя Сол возвел глаза к небу:

— Ну, если сам Патрик Невилл говорит…

Иногда мне казалось, что Патрик слегка раздражает дядю Сола. Помню, однажды вечером мы все получили приглашение на ужин в «Рай». Ужин Патрик устроил с размахом: нанял повара из ресторана и официантов. На обратном пути тетя Анита похвалила блюда. Это вызвало небольшую размолвку между ней и дядей Солом, вполне безобидную, но тогда мне стало не по себе: я первый раз видел, чтобы дядя с тетей ругались.

— Еще бы не вкусно, — возразил дядя Сол, — повара нанял. Сделал бы лучше барбекю, куда как приятнее.

— Ну, Сол, он одинокий мужчина, готовить не любит. Дом, во всяком случае, великолепный.

— Слишком аляповатый.

— Во времена Кларков ты говорил иначе…

— При Кларках там был шарм. А он все переделал, как нувориш.

— Тебе что, не нравится, что он зарабатывает много денег? — спросила тетя Анита.

— Я очень за него рад.

— По тебе не скажешь.

— Не люблю нуворишей.

— А мы с тобой разве не нувориши?

— Уж вкуса у нас побольше, чем у этого типа, это точно.

— Ой, Сол, не придирайся.

— Я придираюсь? Ты что, правда считаешь, что у этого типа есть вкус?

— Да, есть. Мне нравится, как он отделал дом, мне нравится, как он одевается. И перестань называть его «этот тип», его зовут Патрик.

— Одевается он смешно: строит из себя молодого модника, а выглядит со своей подтяжкой как старый потаскун. Не могу сказать, что Нью-Йорк пошел ему на пользу.