– Фу-у! Девчонки все противные.

– Через несколько лет ты изменишь мнение. – Гуго хохотнул, но тут же помрачнел и умолк, глядя на Йоиля едва ли не с ужасом. – Как-то вечером в клуб ввалился гитлерюгенд. Свинг – это же американская музыка, слушать ее не рекомендовалось. – Голос у Гуго сделался хриплым. – Мои друзья успели убежать, я нет. Ни разу в жизни меня не били так, как тогда. Били всем, что под руку подвернулось. Рядом со мной на полу оказалась девушка. Страшно перепуганная оттого, что один из парней наставил на нее пистолет. Она умоляла меня ей помочь, но я не мог даже пошевелиться.

Гуго остановился и «выстрелил» из воображаемого пистолета в землю. Йоиль пригнулся, словно рядом на самом деле прогремел выстрел, вспугнувший ворон с берез.

– В общем, он ее застрелил, – пробормотал Гуго. – От грохота у меня зазвенело в ушах, и я потерял сознание. Очнулся в больнице. А через несколько дней прочитал в газете, что девушку затоптала разбушевавшаяся толпа свингюгенда. Вот, мол, чем занимаются дегенераты, собирающиеся по вечерам в своих клубах. Я подумал, что хороший следователь должен осмотреть место происшествия, допросить меня как единственного свидетеля, изучить траектории брызг крови и найти гильзу. Однако истина никого не интересовала.

– И вы рассказали полицейским, что случилось на самом деле?

– Нет. Мне пришлось соврать. И подтвердить версию о толпе.

Йоиль во все глаза смотрел на Гуго. Земля ушла у него из-под ног. Нацист, казавшийся лучше других, был таким же, как все. От злости перехватило дыхание, живот скрутило. Выходит, он напрасно предал Бетанию.

– Но почему?! – закричал Йоиль. – Почему?

– Вырастешь – поймешь.

– Но вы же соврали!

– Поэтому я и решил стать следователем-криминологом. Чтобы отдать долг той девушке.

Йоиль сжал кулаки, в упор глядя на Гуго. Какой же он дурак, что доверился этому человеку. Ведь знал же, знал, что такое эти немцы, видел их каждый божий день в этом жутком месте, куда его привезли. Все как один – жестокие лгуны, ненавидящие евреев.

– Подожди меня здесь, – велел Фишер.

Йоиль не заметил, как они добрели до офицерских казарм. Фишер вошел внутрь, а Йоиль остался болтаться на морозе, от которого его голые коленки делались синими. Прыгнул в сугроб и упал. Снег забился под рубашку, щекоча бока, но смеяться не получалось. Из головы не выходило то, что натворил этот Фишер. Перетрусил, скрыл правду о смерти девушки и сам стал сообщником, лишь бы спастись. Ну и как такому верить?

Когда Фишер вернулся, Йоиль вытаращился на его одежду. Теперь на немце был черный кожаный плащ, точь-в-точь как у здешних у эсэсовцев. На руке красная повязка со свастикой, на голове фуражка. Прежнюю одежду он нес под мышкой.

– Ну, где тут у вас прачечная?

Йоиль махнул рукой в сторону десятого блока.

Шли молча. Сейчас Фишер ничем не отличался от прочих нацистов, пусть под черным плащом была не серая форма с орлом, а пиджак и галстук. Он вызывал тот же страх и такую же злость. Теперь у Йоиля и мысли не возникло подать ему руку.

– Евреи не празднуют Рождество, да? – спросил Фишер на полдороге.

Он прикурил сигарету от стальной зажигалки с орлом, сидящим на свастике.

– Нет, – покачал головой Йоиль.

Вспомнились зимние вечера, когда мама растапливала камин, а папа зажигал девять свечей на ханукии, по одной в день.

– У нас есть похожий. Ханука, праздник света.

На последнюю Хануку родители подарили ему четырехгранный волчок-дрейдл и денежки за то, что он учил Тору. Теперь эти воспоминания казалось далекими и неуловимыми. Так, немного света в холоде Аушвица.

– На следующий год ты будешь праздновать Хануку со своими родителями, – подбодрил его Фишер.

Йоиль понял, что немец сам в это не верит. Глаза у того были блестящими и грустными. Еще одна ложь.

В скорбном молчании они вошли в прачечную и сразу же погрузились в горячий пар дезинфекционных машин. Пахло мылом и щелоком, совсем как дома, когда мама стирала простыни и полотенца. Фишер положил одежду на деревянный стол и спросил у заключенной-полячки, когда можно будет забрать. Йоиль принялся разглядывать корыта, натянутые веревки, на которых сушилась выстиранная форма, гладильные катки, похожие на железных чудовищ, и вешалки с уже выстиранными и высушенными кителями. На каждом воротнике – бирка, приколотая булавкой. Он пробежал глазами по знакомым именам.

– Чем ты там занимаешься? – спросил сзади голос Фишера.

– Это форма доктора Брауна.

Йоиль показал на серый китель, расшитый всякими жутковатыми эмблемами. Рядом висела форма дяди Менгеле. Эту-то он знал как свои пять пальцев, вплоть до мельчайших деталей вышивки на петлицах.

– Эта – доктора Клауберга, а эта – Фогта.

Гуго осмотрел бирки с именами и датами приема в чистку. Клауберг и Фогт принесли свои два дня назад.

– Ты именно этот запах тогда почуял?

Йоиль понюхал рукав и покачал головой.

– Это же запах щелока. А от Брауна пахло одеколоном, который на кожу капают. Я точно знаю.

Гуго задумчиво уставился на погоны Клауберга.

Они покинули прачечную уже в темноте. В воздухе еще вибрировал звон колокола, между бараками текла оркестровая музыка, сопровождавшая возвращение заключенных с работы. Мелодия словно скользила по снегу, омытому светом фонарей, ласкала деревья, затем, неуловимая и свободная, исчезала вдали.

– Они уже вернулись! – ахнул Йоиль. – Перекличка, я должен бежать!

Он со всех ног кинулся по заснеженной аллее к аппельплац, заполнявшейся заключенными. Сколько могла продлиться перекличка, заранее никто не знал. Если дежурный захочет, то продержит всех на морозе хоть несколько часов. Дядя Менгеле каждый вечер забирал с плаца Йоиля и других близнецов, прежде чем колокол зазвонит во второй раз.

Эта перекличка оказалась короткой. Наверное, эсэсовцам самим не терпелось избавиться от докуки и идти праздновать сочельник. Пока их считали, Йоиль глядел на звезды и – он мог поклясться! – увидел одну падучую. Она сверкнула ярко, как огонек свечи на ханукии.

И Йоиль загадал желание.

Вернуться домой.

Гуго ввалился в свою комнатушку, таща на плечах накопившуюся за день усталость. Боль отдавалась в пояснице, онемевшая рука вынуждала то и дело ругаться сквозь зубы. Ничего, кроме морфина, не могло дать облегчение. Коньяк Гуго сам отдал унтерам в борделе. Сигарет оставалось всего три штуки. Завтра придется просить кого-нибудь из местных раздобыть пачку.

Сбросив плащ на кровать, Гуго подковылял к столу. Холодный свет прожектора, падавший из окна, словно рубанком срезал шероховатости дерева. На столе лежала прямоугольная коробочка. Раньше ее тут не было. Гуго провел пальцем здоровой руки по серому картону и красным буквам названия. Лекарство упало на него, как дар небес. Эукодал. Открыл. Внутри лежала записка. «Считайте это подарком на Рождество», – прочитал он вслух.

Снаружи вновь запуржило. Снег бился об оконное стекло. Гуго представил нарядный, довоенный Берлин. Украшенные елки, рождественские базары на Шпрее, вездесущий аромат горячего вина с пряностями. Представил себя самого у камина в столовой. Вращается цилиндр музыкальной шкатулки, а на стене висит рождественский венок.

Холод в комнате живо вернул его к реальности. Гуго повертел записку, ощупывая бумагу, понюхал. Достал из ящика найденную в «Канаде», сравнил. Бумага вроде бы одинаковая. Только та отпечатана на машинке, эта написана от руки четким, изящным почерком. Писала, разумеется, Анита.

Он бесконечно долго смотрел на бумажные колбаски с таблетками. Ясно как день, он уже не может без этой гадости. Началось с первитина. Вся Германия тогда сидела на нем. Первитин позволил ему не спать сутками и чувствовать себя вулканом энергии. В результате вышла его монография по криминологии. Таким бодрым он с тех пор никогда не был и не удивился, узнав, что первитин выдают солдатам. Гуго считал, что лишь благодаря этим таблеткам Германия захватила Польшу и Францию: немецкая армия неутомимо и спешно маршировала днями и ночами, чего противник позволить себе не мог.