– И вы ему все высказали?

– Нет. Я проглотила и эту горькую пилюлю. Очередной нож в спину, который пришлось вытерпеть, чтобы сохранить честь семьи.

– Кто-нибудь еще знал об этой связи?

– Клауберг. Но он верный друг.

– Ваш муж потому и снял обручальное кольцо?

– Он его не снимал, – недоуменно ответила Брунгильда. – По крайней мере, утром оно было на нем.

– В день убийства он возвращался домой перед ужином?

Она пожала плечами и качнула головой. Ей нелегко было признаваться, что муж, давая волю инстинктам, если и возвращался домой, то глубокой ночью. Развернувшись, они двинулись назад к санаторию. Солнечный круг едва угадывался за темными тучами. Гуго молился, чтобы не началась очередная метель.

– Когда вы узнали о его смерти?

– Утром. Анита пришла и рассказала. Это было ужасно.

– Вы кого-нибудь подозреваете?

– Нет. – Фрау Браун одернула шинель, ее лицо посуровело. – По-моему, никто из его сотрудников на подобное не способен.

Гуго вдохнул ледяной воздух. Очевидно, фрау Браун не отдавала себе отчета в том, что все служащие Аушвица – так или иначе убийцы. В том числе и он, Гуго, с его трусливым молчанием.

– Понимаю, – коротко сказал он. – Последний вопрос, и я оставлю вас в покое. Ваш муж пользовался одеколоном?

– Ну что вы! – Брунгильда грустно рассмеялась. – От него у моего мужа начинались мигрень и высыпания на коже. Сигизмунд не переносил одеколоны.

Гуго с улыбкой кивнул и, опершись всем весом на трость, в очередной раз ностальгически залюбовался горным пейзажем.

Обеденный зал сиял белизной. Свечи рисовали бледные круги на дорогих льняных скатертях, мерцали на прозрачно-тонком фарфоре и серебряных столовых приборах. Звучала веселая фортепианная музыка, ни единой фальшивой ноты. Рождественские украшения, запах хвои и специй.

Каждую перемену блюд вносили официанты в белоснежный форме – они с нагруженными подносами скользили между столами, точно в танце, отрепетированном до автоматизма. В Солахютте все было безупречно.

Гуго сел рядом с Осмундом Беккером. Адель беззаботно смеялась и болтала на другом конце длинного стола. Гуго не мог отвести от нее глаз. Ее свежесть не вязалась с окружающей серостью и постыдными тайнами убийц из Аушвица. Однако вересковая зелень глаз волновалась на незримом ветру, и Гуго неизбежно вспомнил о записке, спрятанной в щипцах.

– Знаете, встреча с Брауном стала для меня огромной удачей.

Голос Беккера вывел его из задумчивости. Молодой человек улыбался, показывая белые зубы с заметной щелью между передними резцами. Он отправил в рот вилку картошки и принялся шумно жевать.

– Видеть его за работой – истинное вдохновение.

– Почему вы решили стать врачом?

Гуго отрезал кусочек утиной грудки, мягкой, точно масло, прожевал, запил глотком красного вина, вытер губы салфеткой. Взгляд помимо его воли вернулся к Адель. Осмунд покрутил в пальцах вилку, облизнул губы.

– У меня была сестра, Шарлотта. Красивая, добрая, умная девушка. Очень любила писать. Словом, пример для подражания…

Он умолк, и Гуго пришлось его подстегнуть:

– Продолжайте, пожалуйста.

– Она вышла замуж за медика из Мюнхена. – Осмунд тоже попробовал утку и зажмурился от удовольствия. – Смазливый брюнетик, всегда гладко выбрит, аккуратно пострижен, – словом, мечта медсестер. Он терпеть не мог берлинцев. Вы же из Берлина, герр Фишер? Мы, берлинцы, – напор и огонь, жизнь и страсть. Так вот, этот тип старался всячески ограничить мою сестру. Она как раз забеременела и охотно отказалась от светской суеты. Он был счастлив, она вроде бы тоже. Одна беда – на свет появился выродок…

Гуго вопросительно уставился на Беккера.

– Ребенок с синдромом фокомелии[800], – пояснил Осмунд.

– И что ваша сестра?

– Выбросилась из окна. – Осмунд посмотрел на Гуго в упор; в голубых глазах бушевал снежный буран. – А я поступил на медицинский факультет. Хочу добиться, чтобы ни одна женщина больше не повторила судьбу Шарлотты.

– Примите мои соболезнования.

Осмунд улыбнулся и отправил в рот очередной кусок.

– В общем, у меня имеются свои причины вести исследования в Аушвице. Браун между тем работал лишь над охраной арийской расы. Ради бога, я не утверждаю, что это менее благородная цель. Кстати, в Ирзее у него была какая-то особенная программа.

– Какая же?

– Точно не в курсе, спросите у Адель или Берта.

– Полагаю, все трое прекрасно ладили между собой?

Осмунд положил вилку с ножом на тарелку крест-накрест, утер губы. Взяв из вазы в центре стола яблоко, до блеска протер его салфеткой. В красной кожице отразился свет люстр.

– Не уверен, – задумчиво произнес Беккер и посмотрел на Адель, щебетавшую с другими сестрами. – Вначале приходишь к аналогичному выводу, но я нутром чуял, что это не так. По-моему, эти двое с трудом выносили своего патрона. Вероятно, их не проинструктировали, с чем придется столкнуться в Аушвице. Думаю, вы понимаете, это место не для всех. – Осмунд с хрустом впился зубами в яблоко.

Выходит, эта троица, Браун, Берт и Адель, отнюдь не замкнутый круг единомышленников, как воображала Бетси. Беккер заметил какие-то трения, – может быть, подчиненные досадовали на Брауна за то, что он притащил их сюда, в anus mundi. И молодых людей можно понять.

– Где вы были в вечер убийства?

Осмунд откусил еще кусочек яблока и с прищуром взглянул на Гуго:

– В своей комнате.

– Ужинали в столовой?

– Вообще не ужинал. Один день в неделю я пощусь. Держу в кабинете яблоки и питаюсь только ими. – Беккер не отводил глаз, держа в руке надкушенное яблоко. – Как там говорится? По яблоку в день – и доктор не понадобится, да?

Гуго внутренне поморщился от неуместной шутки. Он собирался ответить, но на плечо легла чья-то легкая рука.

– Надеюсь, я не помешала?

За спиной стояла Адель и прихлебывала глювайн[801], глядя на криминолога сквозь поднимавшийся над чашкой парок.

Из окна веранды виднелось покрытое льдом озеро. Синеватая тень быстро ползла вверх по склону горы.

– Вы что-то говорили и я вас перебила?

– Нет-нет, я уже закончил допрос.

– Так вот чем вы здесь занимаетесь! – засмеялась Адель. – Допрашиваете нас!

– Это моя работа.

Интересно, она заметила, что потеряла щипцы? Если да, то потом могла вернуться, поискать и сообразить, что их поднял Гуго.

– Спасибо большое, – сказал он, внимательно следя за ее реакцией.

– За что именно? – Адель дежурно улыбнулась, и Гуго понял, что она натянута как струна.

– За то, что не разболтали, что Гуго Фишер – морфинист.

Она рассмеялась, даже не потрудившись прикрыть рот ладонью. Ей и не нужно, подумал Гуго, – грех это, прятать такую улыбку.

– Не стоит благодарности, – пробормотала она. – Вы делаете это не из прихоти, а по необходимости.

Пианистка закончила играть, и ее сменил оркестр. Гуго узнал звон металлических тарелок, сначала едва слышный, потом все громче и громче. Темп нарастал, каждый инструмент вступал с азартом и мастерством. Наконец все партии слились в зажигательную мелодию. Не такую волнующую и тягучую, как джаз или свинг, конечно. Джаз и свинг отдавали сигаретным дымом, потом и виски, лениво потягиваемым в липком сумраке. Сейчас звучала арийская музыка.

– Как вам Аушвиц, герр Фишер? – Адель принялась отстукивать ритм ногой.

Гуго облизнул губы, вытащил из пачки две последние сигареты, предложил одну Адель.

– Если скажу, что в восторге, сильно покривлю душой, – прямо ответил он, щелкая зажигалкой.

В голубоватом свете блеснул когтистый орел со свастикой – символ неразрешимого противоречия, раздиравшего на части его жизнь.