— О! А мы с тобой пара?

— А что мы еще с тобой такое, Маркиколух!

Она посмотрела мне прямо в глаза, и во мне разлилось огромное счастье. Мы — пара. Первый раз в жизни девушка говорит, что мы с ней — пара. Она притянула меня к себе, на глазах у всех поцеловала с языком, потом оттолкнула и сказала: «А теперь вали отсюда».

Мы — пара. Я не мог прийти в себя. В довершение всего на следующих выходных Александра заехала за мной на машине в Монклер и повезла «покататься». Я сперва не понял, куда мы едем, но потом мы свернули в Тоннель Линкольна.

— Мы едем на Манхэттен?

— Да, ангел мой.

Затем я понял, что мы там переночуем: она затормозила у «Уолдорф-Астории».

— «Уолдорф»?

— Ага.

— Мы будем ночевать в гостинице?

— Ага.

— Но мне переодеться не во что.

— Право же, зубную щетку и рубашку мы тебе отыщем. В Нью-Йорке, знаешь ли, такие вещи кое-где попадаются.

— Я даже родителей не предупредил…

— Там у них в отеле есть такие специальные машинки, телефоны называются. Через них ты можешь пообщаться со всем остальным человечеством. Позвонишь матери и скажешь, что ночуешь у приятеля, Маркикетик. Пора уже чем-то в жизни рискнуть. Ты же не собираешься всю жизнь оставаться Монклером, правда?

— Ты что это сейчас сказала?

— Я сказала: ты же не собираешься всю жизнь оставаться в Монклере, правда?

Я раньше никогда не бывал в отеле такого класса. Александра с невероятным апломбом помахала на ресепшне фальшивым удостоверением личности, согласно которому ей было двадцать два года, заплатила невесть откуда взявшейся кредиткой, а потом попросила администратора:

— Молодой человек со мной, он забыл свои вещи. Если вам не трудно, принесите в номер все для его туалета, он будет вам бесконечно признателен.

У меня глаза лезли на лоб. Первый раз у меня была девушка, и мы были парой, первый раз я занимался любовью в гостинице, и первый раз я самым бесстыдным образом врал матери, чтобы провести ночь с девушкой, и с какой девушкой!

В тот вечер она повела меня в одно кафе в Вест-Виллидже; там была маленькая сцена для камерных концертов. Она вышла на сцену, взяла стоявшую на ней гитару и больше часа играла свои песни. На нее смотрели все посетители, но она смотрела только на меня. Стоял один из первых теплых весенних вечеров. После концерта мы долго бродили по улицам. Она говорила, что хотела бы однажды поселиться здесь, в квартире с большой террасой, чтобы сидеть на ней вечерами и смотреть на город. Она говорила, а я пил ее слова.

Покуда моя мать пребывала в уверенности, что я ночую у своего приятеля Эда, мы, вернувшись в «Уолдорф-Асторию», долго занимались любовью. На стене номера висело большое зеркало, и я увидел себя между ее ног. Созерцая в зеркале нашу наготу и наши движения, я находил, что мы очень красивы; мы и были красивы. С ней я в свои шестнадцать чувствовал себя сильным, взрослым мужчиной, отважным и уверенным в себе. Я задавал тот темп и ритм, какие, я знал, ей нравились, и заставлял ее выгибаться все сильнее, просить еще и вцепляться мне в спину, когда она кончала и, в последний раз застонав от удовольствия, оставляла своими изящно накрашенными ногтями полосы у меня на коже. По номеру разливалась удовлетворенная тишина. Она отбрасывала волосы с лица и, задыхаясь, откидывалась на гору подушек, предоставляя мне любоваться ее грудью в бисеринках пота.

Именно Александра подтолкнула меня, дала мне смелость жить. Собираясь совершить что-нибудь не вполне дозволенное и предчувствуя мои опасения, она хватала меня за руку, смотрела мне в глаза и говорила: «Боишься, Марки? Чего ты боишься?» Сжимала мою руку еще сильнее и втаскивала меня в свой мир. Я называл его миром Александры. Я был настолько ею околдован, что однажды все-таки сказал:

— Наверно, я немножко в тебя влюблен.

Она обхватила ладонями мое лицо и посмотрела мне прямо в глаза:

— Маркикетик, есть вещи, которые девушкам лучше не говорить.

— Я пошутил, — ответил я, высвобождаясь из ее рук.

— Вот так.

Вам первым я рассказываю о той абсолютной любви, какую изведали мы с Александрой Невилл в 1995–1996 годах. И я никогда никому не рассказывал, как после десяти месяцев нашей связи она разбила мне сердце. Она подарила мне столько счастья, что неизбежно должна была однажды причинить и горе.

В конце лета 1996 года она уехала в Коннектикут учиться в университете. Навестила меня в Монклере накануне отъезда и, пока мы гуляли по городу, храбро сообщила эту новость.

— Коннектикут не так уж далеко, — сказал я. — А я как раз получаю водительские права.

Ее глаза были полны нежности.

— Маркикетик…

Уже по тому, как она произнесла мое имя, я все понял.

— Значит, я тебе больше не нужен…

— Марки, не в этом дело… Это университет… Для меня это новый этап, я хочу быть свободной. А ты, ты… Ты же еще школьник.

Я закусил губу, чтобы не разрыдаться.

— Тогда прощай, — ответил я просто.

Она взяла меня за руку, я вырвался. Она заметила, что у меня блестят глаза.

— Маркикетик, ну ты же не будешь плакать…

Она крепко обняла меня.

— С чего ты взяла, что я плачу? — отозвался я.

Мать еще долго спрашивала меня, как поживает «малышка Александра». А когда кто-нибудь из подруг жаловался ей, что сын плохо успевает в школе и ему нужна помощь, она горестно вздыхала:

— Как жаль, малышка Александра чертовски хорошо помогала. Вашему Гэри она бы очень понравилась.

Мать годами заводила одну и ту же песню:

— А как там малышка Александра?

— Понятия не имею.

— По-прежнему никаких вестей?

— Нет.

— Жаль, — заключала мать, явно разочарованная.

Она еще долго считала, что Александру я больше никогда не видел.

Лето 1996 года, когда мы порвали с Александрой, вообще было какое-то апокалиптическое.

Она бросила меня прямо перед моим отъездом в Хэмптоны, и я впервые в жизни ехал туда с тяжелым сердцем. Прибыв на место, я обнаружил, что вся Банда Гольдманов пребывает в отвратительном настроении. Прошлый год был очень тяжелым: после смерти Скотта мирная, размеренная жизнь моих кузенов распалась.

Всего за несколько месяцев Вуди и Гиллеля разлучили дважды. Сначала в октябре Вуди отчислили из Баккери. Потом в январе, после того, как Гиллель провалил учебу в первом полугодии, его отослали в специальную школу. Теперь он ночевал в Оук-Парке только на выходных.

Мне казалось, что разваливается вообще все. Но это были еще не все неприятности; в день моего приезда мы с кузенами пошли в «Рай на Земле», поздороваться с милыми Кларками. И обнаружили воткнутый на газоне щит со словом «Продается».

Дверь нам открыла расстроенная Джейн. Сет сидел в гостиной в кресле-каталке. Он перенес инсульт и весь как-то ссохся. Теперь он был ни на что не способен. И дом с его ступенями и лестницами больше для него не годился. Джейн хотела продать его поскорее. Она знала, что у нее не достанет ни времени, ни сил содержать его, и хотела избавиться от него, пока он в хорошем состоянии. Она готова была его уступить за очень сходную цену; такую возможность нельзя было упускать. Некоторые говорили о сделке века.

Дом уже был на устах у всех местных агентов по недвижимости, но тут дядя Сол и тетя Анита стали подумывать, а не купить ли его. Джейн Кларк по дружбе даже готова была отдать им приоритет. Мы без конца говорили об этом. Каждый раз за столом спрашивали дядю Сола, не надумал ли он.

— Так что, вы будете покупать «Рай на Земле»?

— Пока не знаем, — отвечал дядя Сол с едва заметной улыбкой.

Он не выходил из своего летнего кабинета в беседке. Я видел, как он переключался с юридических дел на финансовые планы относительно дома, с легкостью чередуя вызовы из своего балтиморского бюро со звонками в банк. С годами он производил на меня все большее впечатление.