— Мы очень естественны, — отозвалась мать. — Правда, Боббо, мы естественны?

— Конечно, Котеночек. Только у меня, по-моему, опять газы: я себя чувствую как скороварка, которая сейчас взорвется.

Несколько минут спустя Гарри звонил в дверь дома Куиннов. Он высадил Нолу на какой-то улице недалеко от дома, чтобы их не увидели вместе. Он оставил ее в слезах.

Дженни рассказала мне про вечер 4 июля, для нее это были чудесные минуты. Она с волнением описывала ярмарку, их совместный ужин, фейерверк над Конкордом.

По тому, как она говорила о Гарри, я понял, что всю свою жизнь она по-прежнему любила его и что за нынешней ее неприязнью кроется прежде всего боль: ведь он бросил ее ради Нолы, маленькой субботней подавальщицы, той, для которой он написал шедевр. Прежде чем мы расстались, я задал ей еще один вопрос:

— Дженни, кто, по-твоему, мог бы больше всего рассказать мне о Ноле?

— О Ноле? Ее отец, конечно.

Ее отец. Конечно.

В воскресенье 22 июня 2008 года я впервые увидел преподобного отца Келлергана. Стоял один из тех сереньких летних дней, какие бывают только в Новой Англии: от океана поднимался такой плотный туман, что его клочья висели на вершинах деревьев и на крышах. Дом семейства Келлерган находился на Террас-авеню, 245, в самом центре красивого жилого квартала. Судя по всему, со времени их приезда в Аврору он совсем не изменился. Та же краска на стенах, те же кусты кругом. Недавно посаженные розы разрослись и превратились в цветники, а вишню перед домом, засохшую десять лет назад, заменили точно таким же деревом.

Со стороны дома доносилась оглушительная музыка. Я несколько раз позвонил в дверь, но никто не ответил. В конце концов какой-то прохожий крикнул мне: «Если вы к отцу Келлергану, звонить бесполезно. Он в гараже». Я постучал в дверь гаража: в самом деле, музыка звучала оттуда. Я стучал долго; наконец дверь открылась, и передо мной оказался маленький, худенький старичок, седой и весь белесый, в рабочей блузе и защитных очках. Дэвид Келлерган, восемьдесят пять лет.

— Вы по какому делу? — любезно прокричал он, громкость музыки была почти нестерпимой.

Мне пришлось сложить руки рупором, чтобы он меня услышал:

— Меня зовут Маркус Гольдман. Вы меня не знаете, но я расследую гибель Нолы.

— Вы из полиции?

— Нет, я писатель. Вы не могли бы выключить музыку или немного уменьшить звук?

— Это невозможно. Я никогда не приглушаю музыку. Но, если хотите, мы можем пройти в гостиную.

Он впустил меня в гараж; все помещение было переоборудовано под мастерскую, в центре которой гордо высилась коллекционная модель «харлея-дэвидсона». Из старенького проигрывателя в углу, подключенного к стереоколонкам, гремел классический джаз.

Я готовился к дурному приему. Я думал, что после осады журналистов отцу Келлергану хочется хоть немного покоя; но он, напротив, держался очень приветливо. Хотя я часто бывал в Авроре, но никогда прежде его не видел. Он явно не знал о моих связях с Гарри, и я предусмотрительно о них не упоминал. Он приготовил нам два стакана чаю со льдом, и мы расположились в гостиной. Он не стал отвинчивать защитные очки, словно готовясь в любой момент вернуться к своему мотоциклу; из гаража по-прежнему неслась оглушительная музыка. Я попытался себе представить, как выглядел этот человек тридцать три года тому назад, когда он был энергичным пастором прихода Сент-Джеймс.

— Что привело вас сюда, мистер Гольдман? — спросил он, с любопытством разглядывая меня. — Книга?

— Сам не знаю, преподобный отец. Главное, я хочу узнать, что случилось с Нолой.

— Не называйте меня преподобным, я больше не пастор.

— Соболезную, мистер Келлерган, у вас такое горе.

Он улыбнулся — на удивление тепло:

— Спасибо. Вы первый человек, который принес мне соболезнования, мистер Гольдман. Последние две недели весь город говорит о моей дочери; все набрасываются на газеты, чтобы узнать последние подробности, но никто не пришел и не спросил, каково мне. Ко мне в дверь звонят либо журналисты, либо соседи, которые жалуются на шум. Имеет право скорбящий отец слушать музыку или нет?

— Безусловно.

— Так значит, вы пишете книгу?

— Я уже не уверен, что способен писать. Хорошо писать, это так трудно. Издатель предложил мне написать книгу об этом деле. Он говорит, это даст новый толчок моей карьере. Вы не будете против книги о Ноле?

Он пожал плечами:

— Нет. Если это поможет родителям быть осмотрительнее. Знаете, в тот день, когда моя дочь исчезла, она была в своей комнате. А я работал в гараже, под музыку. Я ничего не слышал. Когда я решил зайти к ней, ее в доме уже не было. Окно в ее комнате было открыто. Она будто испарилась. Я не сумел присмотреть за дочерью. Напишите книгу для родителей, мистер Гольдман. Родители должны очень следить за своими детьми.

— Что вы делали в тот день в гараже?

— Чинил мотоцикл. Тот самый «харлей», который вы видели.

— Отличная машина.

— Спасибо. Я как раз тогда притащил его от одного кузовщика из Монберри. Он говорил, что больше из него выжать нечего, и отдал его мне за символические пять долларов. Вот чем я занимался, когда пропала моя дочь: возился с этим проклятым мотоциклом.

— Вы живете один?

— Да. Жена давно умерла…

Он встал и принес альбом с фотографиями. Показал мне Нолу в детстве и свою жену Луизу. Вид у них был счастливый. Меня удивило, с какой легкостью он доверился мне, в сущности, незнакомому человеку. Думаю, ему просто хотелось погрузиться в воспоминания о дочери. Он рассказал, что они приехали в Аврору осенью 1969 года, из Джексона, штат Алабама. Несмотря на то что тамошнее братство переживало расцвет, зов моря оказался сильнее: община Авроры искала нового священника, и он согласился. Главной причиной переезда в Нью-Гэмпшир стало желание найти спокойное место, чтобы растить Нолу. В те годы страна пылала изнутри — политические распри, сегрегация, война во Вьетнаме. После событий 1967 года — расовых бунтов в Сан-Квентине, массовых беспорядков в черных кварталах Ньюарка и Детройта — они стали подыскивать убежище, надежно защищенное от всех этих волнений. И когда их маленькая машинка, пыхтя под тяжестью фургончика, дотащилась до больших, усеянных кувшинками прудов Монберри и стала спускаться к Авроре и вдали показался чудесный, спокойный городок, Дэвид Келлерган поздравил себя с удачным выбором. Мог ли он вообразить, что именно здесь шесть лет спустя исчезнет его дочь?

— Я проезжал мимо вашего бывшего прихода, — сказал я. — Он превратился в «Макдоналдс».

— Весь мир постепенно превращается в «Макдоналдс», мистер Гольдман.

— Но что случилось с приходом?

— Несколько лет дела шли отлично. А потом пропала моя Нола, и все изменилось. Вернее, изменилось одно: я перестал верить в Бога. Если бы Бог существовал на самом деле, дети бы не пропадали. Я стал вести себя черт знает как, но никто не осмеливался выставить меня за дверь. Понемногу община распалась. Пятнадцать лет назад приход в Авроре по финансовым причинам объединился с приходом в Монберри. Здание церкви они продали. Теперь верующие по воскресеньям отправляются в Монберри. После исчезновения Нолы я так и не смог вернуться к своим обязанностям, хотя официально уволился только шесть лет спустя. Приход по-прежнему платит мне содержание. И дом мне уступили за какие-то крохи.