– Назад! Все назад! – заорал унтер и направил автомат на евреев.

Йоиль кинулся наружу.

Охранники вытащили труп женщины, оставивший на полу красный след, и дверь захлопнулась со скрипом, похожим на тоскливый предсмертный вой. Евреи внутри вновь закричали и замолотили кулаками в дверь. Гуго слышал каждый голос, и все они ранили, как удар ножа в сердце.

– Папочка! – Йоиль обхватил его ноги.

Мальчика била крупная дрожь. Гуго присел, прижал к себе голенькое тельце, зашептал на ухо:

– Я увезу тебя отсюда, увезу подальше от всей этой мерзости.

– Мы очень сожалеем о произошедшем, – извиняющимся тоном занудел унтер. – Однако, должен заметить, за детьми следует присматривать. Надевайте им на шею табличку или хотя бы научите, как вести себя в подобной ситуации.

– Больше такого не повторится, – заверил его Гуго. – Завтра мы уезжаем.

Аушвиц, 28 декабря 1943 года

Менгеле узнал, что Йоиль сбежал в Биркенау, где угодил в газовую камеру, а затем в крематорий. Теперь от него не осталось ничего, кроме пепла на снегу.

– Он просто взбесился, – рассказал, поправив очки, Гутман, стоявший на крыльце десятого блока. – И кажется, даже загрустил. Я же, наоборот, счастлив. Уж лучше так, чем если твои глаза, мозги и кости выставят в музее. Согласны, герр Фишер?

– Согласен.

Ему было неприятно держать Гутмана в неведении, но чем меньше людей знают о Йоиле, тем безопаснее для мальчика.

– Выходит, Брауна действительно убил санитар? – Гутман бросил взгляд на блок смертников. – Даже странно. Он казался таким уравновешенным. Надеюсь, комендант доволен.

– Еще бы. Мне сказали, они с самого начала подозревали Хоффмана, но не могли без железных доказательств отправить на смерть немца.

– Смешно, да?

– Что именно?

– Что в Аушвице человека накажут за убийство.

Острый взгляд Гутмана следил за грузовиком, собиравшим дневной урожай: четыре трупа вынесли со двора одиннадцатого блока и десяток из двадцатого. Итого – четырнадцать безнаказанных убийств.

– Надеюсь, еще свидимся, – сказал Гуго.

– Не особо рассчитывайте, – меланхолично усмехнулся патологоанатом. – Впрочем, если это произойдет, я буду приятно удивлен.

Гутман вернулся в блок, и Гуго остался на крыльце в одиночестве. Внутри его зияла пустота: он понимал, что они больше никогда не встретятся, что и этот человек погибнет в лагерном аду.

– Герр Фишер!

Гуго улыбнулся, узнав голос. Наконец-то она увидит его в нормальном состоянии, а не подобием жалкой тряпки. Адель шла по аллее, а позади вышагивал Фогт в серой, безупречно вычищенной форме. Когда оба подошли к крыльцу, Гуго вытащил из кармана золотую подвеску, вложил ее в руку офицеру.

– Это ваше, – сказал он. – Впредь будьте осторожны.

– Благодарю. – Фогт сжал подвеску в кулаке. – Я приказал своему унтеру доставить вас в гостиницу на рыночной площади, где ждет ваш сын. И вот еще…

Он протянул Гуго документы. Рядом с фотографией мальчика было безупречно исправленное имя: Бастиан Фишер.

– Спасибо, – выдавил Гуго.

– Спасибо вам. – Лицо Фогта оставалось мрачным, но Гуго уже научился разбирать его эмоции. – Вы понимаете, чем рискуете?

– Да.

– Если все вскроется, вы сами окажетесь в лагере.

– Ничего, я рискну.

– Хорошо. А теперь мне пора, с вашего позволения. Либехеншель велел мне подготовить Хоффмана к казни.

Гуго посмотрел, как Фогт исчезает за дверями одиннадцатого блока, потом встретился глазами с Адель. Приходится идти на компромиссы, черт бы их!

– Мы с Бертом начинали вместе, – грустно произнесла она – И вот его скоро не станет.

– Поддержите Бетанию, – с трудом выговорил он. – Попробуйте вытащить ее отсюда. В память о нем.

Адель кивнула и, глубоко вздохнув, подняла на Гуго блестящие глаза.

– Увидимся в Берлине, герр Фишер, – звонко сказала она. – Когда все это закончится, превратившись в смутные воспоминания, вы поведете меня танцевать.

Гуго рассмеялся. Смех вышел горьким, он явственно отдавал слезами, несправедливостью и ужасом, с которыми мало что можно было поделать. Но даже этой малости временами было достаточно, как сказала ему Адель.

– До скорого, – прошептал Гуго.

«Лоханка» уже стояла с заведенным мотором. Его чемодан лежал на заднем сиденье. Он медленно направился к машине, опираясь на трость.

– Подождите, герр Фишер!

Он обернулся. Подбежав, Адель встала на цыпочки, едва не потеряв равновесие, и поцеловала его в губы. Ее поцелуй пах соленым приливом Ваттового моря и свежесобранными ракушками. Когда все закончилось, Гуго улыбнулся. Шофер лукаво смотрел на них.

– Теперь можете ехать, – заявила Адель.

Гуго забрался в машину. И в этом аду есть жизнь, подумал он.

Когда они выезжали за ворота, он оглянулся в последний раз и прочитал надпись над ними. Никакими словами не описать того, что он видел внутри. Он никогда не сможет рассказать об этой неделе, даже если захочет. Но главное, он не сможет ее забыть.

Машина тарахтела по заснеженной дороге, позади исчезал тоскливый силуэт лагеря. Из-за березовых рощ показались белые крыши городка Освенцим. Наконец они остановились на рыночной площади.

Йоиль стоял в дверях гостиницы. Вокруг высились сугробы, коленки мальчика посинели, волосы под кепкой растрепались, зато в глазах сверкали все краски мира.

– Привет, пап! – крикнул он.

– Привет. Как дела?

– Хорошо! А у тебя?

– И у меня хорошо, – улыбнулся Гуго. – Я заплатил по счетам.

«Кюбельваген» уехал.

Настало время рассказать Йоилю о судьбе его матери, отца и брата. Объяснить, почему надо ехать в Берлин, менять имя, придумывать новые воспоминания и прятаться. Впрочем, Йоиль умен. Вероятно, он уже и сам все понял.

Ветер внезапно разогнал тучи, и солнечный луч пробился в просвет. Берту на глаза навернулись слезы, настолько прекрасным был этот алый сполох.

Он медленно пошел к стене. В зубах тлела выданная Фогтом сигарета. Берт глубоко затянулся; дым был одновременно сладким и едким.

Стена, занимавшая всю дальнюю часть дворика, была испещрена дырами. Воняло. Подойдя вплотную, Берт увидел кровь, оставшуюся после предыдущей казни.

– Ты готов? – спросил палач.

– Сейчас, последняя затяжка.

Он подумал о Бетании. О ее улыбке, глубоких черных глазах, смехе и грассирующем «р». Она жива, Тристан обещал о ней позаботиться. Оставшиеся продолжат свое молчаливое и незаметное сопротивление вместе с Анитой и Адель. Берт выплюнул окурок и рассмеялся. Как ни крути, а Аушвиц стал самой большой удачей в его жизни. Здесь он сам стал Сопротивлением, а Сопротивление – жизнью там, где все, казалось, давно умерло.

– Готов? – вновь спросил палач.

– Как никогда.

– Встань на колени.

– Предпочитаю умереть стоя, если вы не возражаете.

Берт зажмурился под теплыми лучами солнца, ласкавшими кожу. На сердце была тишина. Пистолетный ствол уткнулся в затылок.

И наступили мир и безмолвие, пока он падал ничком в сверкающий пепел.

© О. Боченкова, перевод, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство АЗБУКА®

…Она бежала, превозмогая боль в легких. Оцарапала руку, пытаясь ухватиться за забор, слизала кровь и, спотыкаясь, продолжила путь по тропинке к лесу. За спиной раздавались крики: «Хватай ее! Черт возьми, мы должны до нее добраться!» Доносились мужские голоса, ругань, но никто не видел, как она перепрыгнула через забор. Теперь они могли догнать ее только на автомобиле, но он не проедет ни по этой тропинке, ни в лесу, куда она направлялась.