— Любимая? Ты слышишь меня?

Губы расслабляются, и вскоре она снова спокойно лежит на подушке.

Я хочу, чтобы она проснулась. Я тоскую по ней.

Странно, но мне кажется, что я давно тоскую по ней. Много лет.

Тоскую по беззаботности и легкости, в которые я когда-то влюбился и за которые готов был умереть.

А потом настала другая пора. «Пока-дети-маленькие» — так она называлась. С этим у нас не было споров. Надо просто пережить это трудное время «пока-дети-маленькие». А потом начнется настоящая жизнь, убеждали мы друг друга.

Нет ничего более постоянного, чем временное.

Я с трудом узнаю Сиенну. Она, видимо, изменила цвет волос. Почти на полголовы выше Бьянки, стройная, спортивная, с карими глазами. У них и темперамент разный, и интересы.

Она медленно гладит Бьянку по руке:

— Как она? Операция прошла успешно?

Я пытаюсь передать слова врачей. Сильное кровотечение удалось остановить, но остались мелкие сосуды, к которым не подобраться.

— Они не могут ничего сказать, пока Бьянка не придет в себя. Только тогда будет понятно, поврежден ли мозг.

Сиенна вздыхает:

— Сестричка. — Сиенна гладит Бьянку по щеке. — Как это произошло? Как она могла попасть под машину прямо у дома?

— Не знаю. Вильям сказал, что она собралась поехать в супермаркет. У нас были такос на ужин.

Сиенна оборачивается:

— Вы что, оставляете детей одних?

В голосе осуждение. Я надеюсь, она приехала не для того, чтобы ссориться.

— Это заняло бы минут пять. Кроме того, я уже ехал домой с работы.

Сиенна кладет руку на лоб Бьянке:

— Мы только что снова обрели друг друга.

Я не понимаю, что она имеет в виду.

— Мы с Бьянкой переписывались все лето.

Мне Бьянка об этом не рассказывала.

— На самом деле я всегда не понимал, почему мы не общаемся.

— Умер отец. Потом вы уехали в Сконе.

— Ну да.

Я знаю, что Сиенна была недовольна нашим переездом.

— То есть ее сбил кто-то из соседей?

Я сглатываю слюну.

— Да, соседка. Она часто гоняет на машине как угорелая.

— Только не говори мне, что это та самая Жаклин.

Сиенна пронзает меня взглядом. Что ей известно о Жаклин?

— Бьянка рассказывала тебе о ней?

Сиенна ахает: Бьянка снова начинает шевелиться, ее плечи дрожат, а голова откидывается в сторону.

— Дорогая!

Губы Бьянки разжимаются, мы замечаем проблеск из-под век. Она несколько раз моргает.

— Бьянка?

Я беру ее за руку. Лицо подрагивает в мелких судорогах, и через несколько секунд я уже смотрю в ее зеленые глаза:

— Любимая? Ты меня слышишь?

Она смотрит на меня, но не видит. Глаза блуждают, взгляд ни на чем не задерживается.

— Любимая? — повторяю я. — Бьянка?..

До катастрофы

Зима 2015 года

Петер меня понимает. И говорит: да забей ты!

А мама не понимает. И хочет меня наказать.

— Две недели никакого интернета, — грозится она. — То, как ты поступил с этой девочкой, ужасно.

— Слушай, — возражает Петер, — ты сейчас несправедлива. Девчонка сама начала.

Я говорю маме, что она может отрубать интернет. Я же ее знаю. Уже завтра она начнет раскаиваться, захочет поговорить, а потом и вайфай включит.

— Как вообще в школе? — спрашивает она.

Все тот же вопрос. Сколько раз я на него отвечал?

— Хорошо, мама. В школе все хорошо.

Потому что маму не надо волновать. Ей нельзя рассказывать, что школа — это ад, нескончаемая мировая война. Все хорошо, мама. Хотя в глубине души она все сама знает. Должна знать. Но есть вещи, о которых лучше не говорить вслух.

Стандарт — три недели. После трех недель они начинают ругаться. Часто я этого ждал, иногда очень ждал, но с Петером по-другому. Он нравится мне все больше и больше.

— Я тебя предупреждаю, — говорит ему мама. — Не вмешивайся в то, как я воспитываю сына.

Потом она начинает всхлипывать, а Петер говорит ей «прости».

Мама очень чувствительная.

— Ты же сама хотела, чтобы я пошел с тобой на эту встречу, — говорит он.

Он за меня вступился. Кажется, никто так раньше не поступал.

— Я знаю, прости.

Когда Петер начинает гладить ее по голове, очертания его лица как будто размываются, и он превращается в папу. Мама говорит, что он ей нравится. Надежда пока есть.

Я надеваю наушники и ухожу в компьютер.

Примерно через неделю, когда я еду на велосипеде в школу, идет снег.

За кустами в пешеходном туннеле укрылась компания парней. Они швыряют в меня снежки, я наклоняюсь к рулю и изо всех сил кручу педали на подъеме. Они бегут за мной, бросают снег мне в спину и затылок.

Уже в теплой школе я вижу у самых дверей Микки, на нем синий спортивный костюм.

— Как там погода?

Смотрю удивленно. Он же видит, что я весь в снегу, а на улице метель.

Направляюсь к своему шкафчику мимо Лилли и ее компашки. Они притворяются, что не видят меня, но начинают шептаться.

Все как всегда, я привык.

Если бы я знал как, если бы я мог что-то изменить, я бы сделал это не моргнув глазом. Пытаюсь убедить себя, что все это не важно и мне на них плевать, пусть думают что хотят, но на самом деле это невозможно. Я сам себе вру. Когда тебя не любят, это больно. Я знаю, что сам виноват. Я давно это понял.

«Нет дыма без огня».

«Всегда найдется козел отпущения».

Я стараюсь идти по коридору с гордо поднятой головой. Не оглядываться.

Когда я наклоняюсь, чтобы открыть шкаф, кто-то сзади срывает с меня кепку и бросает на пол. Какие-то парни из девятого ржут. Игнорируя их взгляды, поднимаю кепку и снова надеваю ее.

Мысленно я в Калифорнии. Мы с папой, в синих рабочих комбинезонах, у входа в мастерскую. Мама на веранде. Бабушка играет на губной гармошке.

Утром в День святой Люсии[433] мама с Петером сидят на диване. Он у нас ночевал. Я пью какао, по телевизору показывают праздничную процессию со свечами в темноте.

— Я думал поехать на Рождество к матери в Питео, — говорит Петер. — Было бы классно, если бы вы поехали со мной.

Мама переводит взгляд на меня. Я читаю ее мысли.

— Не знаю. Еще не время.

— Да ладно, мать в этом плане вообще не парится. Так что не думай. И мы не так чтоб большие любители традиций. Ветчина, шнапс, все по-простому, никаких больших семейных обедов.

— Ну-у…

Мама по очереди крутит кольца на пальцах:

— До Питео довольно далеко.

— Мы, разумеется, полетим.

Я делаю осторожный глоток горячего какао. Мама знает, что я на это никогда не соглашусь.

— Ну что скажешь, заказываем билеты?

Мама отворачивается. По телевизору поет «Люсия» в венке из свечей.

— Не знаю. Давай немного подождем.

— Чего ждать? Рождество через две недели.

Петер резко вскакивает, задевает журнальный столик, и какао проливается на ковер. Мама тут же бросается на четвереньки и начинает вытирать пятна, отрывая салфетки от большого рулона.

Мне больно на нее смотреть. Мне так хочется быть нормальным, хорошим сыном, а не таким, который все только портит. Но лететь я просто не могу.

— Понимаешь, — мама выходит вслед за Петером на кухню, — Фабиан никогда раньше не летал, и он…

— И что с того? Когда-то надо начинать. Самолеты не опасны.

— Давай не сейчас, — говорит мама. — У нас еще куча времени. Нам некуда торопиться.

Петер что-то бормочет в ответ, мама переходит на шепот. Голоса становятся тихими, а потом раздаются причмокивания.

Дальше я слушать не могу и на полную громкость включаю хор, который поет по телевизору.

«Сияй за окном, рождественский снег…»

— Сделай тише! — кричит мама.

Потом в коридоре раздаются шаги. Это Петер, а не мама.