– Ты дотрагивался до тела в ту ночь?

Ребенок съежился, точно его застали за воровством варенья на кухне.

– Йоиль, я просто хочу узнать, было ли тело твердым.

– Как деревяшка.

– Такое окоченение называется rigor mortis. У тебя на рисунке часы показывают одиннадцать вечера. Ты в это время его нашел?

– Да.

Гуго прикинул в уме. Получалось, доктора убили минимум за три часа до обнаружения, то есть около восьми. Именно столько времени требуется мускулам, чтобы напрячься и сделаться похожими на деревяшку.

– Расскажи мне о призраках, – попросил он. – Что ты о них слыхал?

Йоиль вздернул подбородок и сел прямо.

– Я тут единственный, кто их не боится. Девочки с первого этажа верят, будто в нашем блоке водятся призраки. Ночью они часто слышат вздохи, стоны, всхлипы и плач, понимаете? Но я-то знаю, кто там стонет.

– И кто же?

– Люди, которые занимаются всякими взрослыми штуками.

– Ты их видел?

Йоиль кивнул. Скорее всего, речь о Брауне и Бетании Ассулин. Или о Брауне и Бетси Энгель.

– Ты мог бы назвать их имена?

– Нет, лиц я не видел. Взрослые были в кабинете, свет не горел. Я один раз заглянул в дверь, но испугался, что меня заметят…

– Ничего, это не важно. Ты и так мне очень помог.

– Спасибо, – польщенно поблагодарил Йоиль. – Только и вы не забудьте, что обещали.

Гуго кисло улыбнулся и принялся складывать рисунки. Потом заметил тот, что лежал на столе. Похоже, на нем была изображена казарма. Сквозь открытую дверь виднелись эсэсовцы в очень точно нарисованной форме.

– Что ты рисуешь?

– Красные казармы. Это в Болонье, откуда мы приехали. Нас сначала держали там, потом на поезде привезли в лагерь.

Улыбка Гуго сделалась сконфуженной. Заведения вроде болонских Красных казарм назывались сборными пунктами – они служили для сортировки людей перед отправкой в концентрационные лагеря. Оттуда люди уезжали семьями, а по приезде их разделяли, как и случилось с Йоилем.

– У вас в Болонье отличная футбольная команда. – Гуго попытался отвлечь ребенка от тяжелых воспоминаний. – Шесть скудетто[796] и Выставочный кубок. Как там скандируют?..

– Команда, которая потрясет весь мир! – продекламировал Йоиль, и его глаза сделались круглыми и влажными. – Арпада Вейса с семьей привезли сюда в прошлом году, в октябре. Мне сестра Адель рассказывала.

– Арпад Вейс, – понимающе кивнул Гуго.

Сам он не увлекался футболом, но тренера болонской команды знали все. Венгерский еврей превращал любую команду в чемпионов, однако от лагеря это его не спасло.

– Немецкие солдаты арестовали нас в шаббат. Папа говорит, что так делают нарочно. – Йоиль пожал плечами и показал на нарисованную казарму. – Нас держали там несколько дней, потом посадили на поезд. Как семью Вейс.

На лицо мальчика набежала тень. Глаза под густыми ресницами совсем потемнели, словно штормовое море. Гуго почудилось, что в его зрачках он видит француженку, склонившуюся над останками дочери, и зондеркоманду, выкидывающую из вагонов трупы.

– Нелегкое, должно быть, выдалось путешествие, – пробормотал Гуго.

Йоиль качнул головой и сжал губы. Удивительно еще, что после всех увиденных ужасов его глаза остались такими же прекрасными.

Блок № 11 грозно смотрел на Гуго.

Архитектуру Аушвица вообще сложно было назвать жизнерадостной, но одиннадцатый блок производил особенно гнетущее впечатление: насупленная рожа со злыми глазами и прожорливой пастью. Тристан Фогт дернул за шнурок колокольчика. За стеклянной дверью послышались ритмичные шаги охранника, и в смотровой щели появились глаза. Дверь открылась в темный, холодный, голый коридор. В глубине виднелась железная решетка – преддверие лагерной тюрьмы, куда отправляли за попытку к бегству и где люди гнили месяцами, ожидая приговора каттовицкого гестапо. Все это рассказал Фогт, пока они добирались до блока смертников. Уже одно название говорило о многом.

– Хайль Гитлер! – Охранник вскинул руку.

– Хайль Гитлер! – эхом ответили Гуго и Фогт.

Охранник молча проводил их до решетки. Визит Гуго санкционировал лично Либехеншель, так что проблем не возникло. Звякнули ключи, и дверь открылась. Они двинулись по выстуженному коридору с промерзшими белеными стенами – сейчас их облизывали темные языки двух теней. Воздух казался густым, настоянным на горе и отчаянии. Блок смертников. Точнее не скажешь.

Охранник отпер дверь в камеру и впустил посетителей. Берт Хоффман сидел на нижней койке спиной к заложенному кирпичами окну. Сгорбленный, согбенный, точно от невидимого жернова на шее. Лампочка на потолке помаргивала, кое-как освещая серые стены, почерневший пол и ведро, от которого резко несло мочой. Фогт щелкнул пальцем по лампочке, и та прекратила моргать, однако продолжила гудеть, заполняя тишину.

Санитар поднял лицо. Узкие щелочки между набрякшими веками вместо глаз. Опухшие губы покрыты коркой запекшейся крови. Черт лица, по сути, не разобрать. Гуго силился понять, как же Хоффман выглядел прежде. Не получалось. Оставалось с ужасом смотреть на разбухшее, перекошенное месиво, донельзя изуродованное синяками и шишками.

– Вы правы. – Гуго искоса глянул на Фогта, тяжело опершись тростью на грубые и грязные каменные плиты пола. – Вряд ли он в состоянии говорить.

Хоффман задрал голову и принюхался, точно мышь. Видеть, судя по всему, он не мог и пытался определить, кто пришел, по запаху.

– Меня зовут Гуго Фишер. Я расследую смерть Сигизмунда Брауна.

Санитар приподнял верхнюю губу, чем еще больше напомнил то ли грызуна, то ли гравюру из старой книжки Гюго: портрет уродца Квазимодо.

– Вы работали санитаром у Брауна, верно?

– Да, – выдавила человекомышь после нескольких неудачных попыток.

Из уголков рта потекла слюна, и Хоффман утер ее рукавом. Фогт в форме с иголочки стоял в углу, заложив руки за спину, и с полнейшим равнодушием наблюдал за пленником, отчего Гуго сделалось неприятно. Перед ними сидел избитый до полусмерти человек, такой же немец, как они сами, однако, судя по всему, Фогт не испытывал к нему ни капли жалости.

– Мне передали то, что вы сказали после смерти доктора Брауна. – Гуго не хотелось мучить санитара, но время поджимало. – Вы упомянули, что его забрали призраки. Можно узнать, что вы имели в виду?

– Просто пошутил. – Хоффман втянул в себя воздух и попытался что-то добавить, но его скрутил приступ кашля. – Неудачная шутка.

– Вы имели в виду призраков, стонущих по ночам?

– Чего?

– Не могли ли слухи о привидениях распространиться потому, что ночами происходили некие любовные свидания?

– Я не знаю, о чем вы.

Гуго постучал кончиком трости по полу. Дышать в камере было нечем, а напряжение буквально выжигало последний кислород. Хоффман не мог не знать о похождениях Брауна, и его фраза о призраках, вероятно, намекала на тех, чьи стоны и вздохи пугали детей. Или на прошлые грешки Брауна, за которые ему пришлось расплатиться. Так или иначе, дело в его любовных шашнях.

– Хорошо, поговорим начистоту. У покойного были внебрачные связи?

– Нет.

– Вы с Брауном ладили?

– Конечно.

Хоффман смотрел в пространство перед собой и вряд ли различал что-нибудь, кроме смутных теней: так же видят мир новорожденные дети. Вот только санитар стоял на пороге смерти.

– Где вы были тем вечером?

– В своей комнате. Устал как собака. Работал весь день.

– В чем заключалась ваша работа?

Берт неуверенно повел рукой. Гуго понял, что тот ждет разрешения Фогта.

– Рассказывайте, Хоффман, – позволил Фогт. – Герр Фишер подписал бумагу о неразглашении.

Санитар кивнул, облизал губы и продолжил:

– Недавно меня перевели в Биркенау под начало другого врача…

– Почему?

– Между мной и доктором Брауном возникли небольшие трения, и мы решили отдохнуть друг от друга. – Хоффман сплюнул комок красной слюны и сипло вздохнул. – Меня приставили к доктору Шульцу.