Несколько раз я приезжал туда — обычно по выходным, в надежде встретить Александру, когда она будет выходить. Но так и не встретил.

Зато не раз видел ее отца. И однажды окликнул его, когда он возвращался домой.

— Маркус? — удивился он. — Страшно рад тебя видеть! Как твои дела?

— Нормально.

— Что ты тут делаешь?

— Шел мимо и увидел, как вы выходите из такси.

— До чего же тесен мир.

— А как дела у Александры?

— Хорошо.

— Она еще занимается музыкой?

— Не знаю. Странный вопрос…

— Она больше ни разу не заходила ни в музыкальный магазин, ни в бар, где пела.

— Она больше не живет в Нью-Йорке, ты же знаешь.

— Знаю, но разве она вообще сюда не приезжает?

— Приезжает, регулярно.

— Тогда почему она больше не поет в этом баре? И в магазине с гитарами не бывает. Думаю, она перестала играть.

Он пожал плечами:

— Она занята, учится.

— Учиться ей незачем. Она в душе — певица.

— Знаешь, у нее был нелегкий период. Сначала потеряла брата. Теперь мы с ее матерью разводимся. По-моему, распевать ей особо не с чего.

— Она не распевала, Патрик. Музыка — ее мечта.

— Может, она к ней еще вернется.

Он дружески пожал мне руку, готовясь распрощаться.

— Не надо ей было ехать в университет.

— Вот как? А куда надо было?

— В Нэшвилл, в Теннесси, — выпалил я.

— В Нэшвилл, штат Теннесси? Почему туда?

— Потому что это город великих музыкантов. Она бы стала звездой. Она потрясающая певица, а вы этого не видите.

Не знаю, почему я сказал про Нэшвилл. Может, потому, что мечтал уехать с Александрой далеко-далеко. Я долго воображал себе, что она не поехала в университет Мэдисона. Воображал, что, приехав в Монклер, чтобы порвать со мной, она на самом деле хотела, чтобы я увез ее в Нэшвилл, штат Теннесси. Вот я слышу гудок ее машины и выхожу из дому с чемоданом в руке. Она за рулем старого кабриолета, в солнечных очках, на губах — яркая губная помада, какой она красится, когда счастлива. Я прыгаю в машину, не открывая дверцу, она нажимает на газ, и мы едем. Мы едем в лучший мир, в мир мечты. Мы катим два дня — через Нью-Джерси, Пенсильванию, Мэриленд, Вирджинию. Ночь мы проводим в Вирджинии, в Роаноке. И наутро следующего дня въезжаем наконец в Теннесси.

Той ранней весной 2012 года за первой статьей о нас с Александрой косяком пошли статьи в других таблоидах. Это стало главной темой дня, все только про нас и говорили. Желтые газетки перекупали друг у друга одни и те же ворованные фото, но больше никаких конкретных фактов у них не было, а читатели требовали подробностей. Поэтому щеголять им приходилось интервью моих бывших одноклассников, жаждавших минутной славы: те соглашались рассказать про нас, но к делу это не имело никакого отношения.

Они, к примеру, разыскали Нино Альвареса, милого мальчика, мы с ним учились в одном классе в одиннадцать лет. Его спросили:

— Вы когда-нибудь видели Александру и Маркуса вместе?

— Нет, — важно ответствовал Альварес.

И газетка вышла с заголовком:

По улице все время шастали соседи и папарацци-любители, фотографировали мой дом. Сам я их прогнать не мог, чтобы не попасть на фото, и потому без конца звонил в полицию и просил меня от них избавить. В итоге я даже сдружился со всем полицейским отрядом, и как-то в воскресенье они зашли ко мне на барбекю.

В Бока-Ратон я приехал в поисках покоя, а меня доставали со всех сторон, в том числе мои собственные друзья, которым я тоже не рассказывал о снедавших меня тайных чувствах — они могли проболтаться. Я требовал права на личную жизнь, от которого сам отказался ради славы. Нельзя иметь все.

В конце концов я завел привычку уезжать в Коконат-Гроув, в дом дяди Сола. Странно было находиться там без него. Как раз поэтому я вскоре после его смерти купил дом в Бока-Ратоне. Мне хотелось во Флориду, но поехать к нему я больше не мог. Не было сил.

Но раз уж пришлось, я стал заново обживаться в его доме. Набрался храбрости и начал наводить порядок в папках дяди Сола. Нелегко было отобрать, что из его дел можно выбросить. Еще труднее было взглянуть в глаза реальности и смириться с фактом: Балтиморов больше не существует.

Мне не хватало Вуди и Гиллеля. Александра, оказывается, была права: какая-то часть меня считала, что я мог их спасти. Что я мог предотвратить Драму.

Хэмптоны, штат Нью-Йорк, 1997 год

Корни Драмы, безусловно, уходили в то последнее лето, что мы провели с Гиллелем и Вуди в Хэмптонах. Волшебное детство Банды Гольдманов не могло длиться вечно: нам уже стукнуло семнадцать, и следующий школьный год должен был стать для нас последним. Потом нам предстояло поступать в университет.

Помню день, когда я туда приехал. Я сидел в «пятипенсовике»,[340] маршрут которого знал наизусть. Мне был знаком каждый поворот, каждая остановка, каждый город, мимо которого мы проезжали. Через три с половиной часа показалась главная улица Ист-Хэмптона, где меня нетерпеливо поджидали Гиллель и Вуди. Автобус еще не остановился, а они уже, подпрыгивая от возбуждения, выкрикивали мое имя, потом, не дожидаясь, пока он встанет у перрона, бросились чуть ли не под колеса меня встречать. Я прилип к окну, они тоже прилипли к нему носами с другой стороны и стучали в стекло, чтобы я быстрей шел к ним, словно не могли больше ждать.

Оба они и сегодня, как живые, стоят у меня перед глазами. Мы выросли. Они стали настолько же непохожи внешне, насколько были близки внутренне. Гиллель, все такой же тощий, выглядел младше своих лет и до сих пор таскал во рту сложные брекеты. Вуди с его ростом и телосложением казался куда старше: высокий, красивый, пышущий здоровьем, с выпирающими мускулами.

Я спрыгнул с подножки. Мы бросились друг другу в объятия и долго изо всех сил сжимали плотный ком своих тел, мышц, костей и сердец.

— Клевый Маркус Гольдман! — вопил Вуди, сияя от радости.

— Банда Гольдманов снова в строю! — ликовал Гиллель.

Теперь у нас у всех троих были водительские права. Они приехали меня встречать на машине дяди Сола. Вуди подхватил мой чемодан и бросил в багажник. Потом мы расселись и победоносно пустились навстречу своим последним каникулам.

Все двадцать минут до дома они наперебой рассказывали, что ждет нас этим летом, стараясь перекричать шум горячего ветра, врывавшегося в открытые окна машины. Вуди, в темных очках и с сигаретой в зубах, был за рулем; я сидел рядом с ним, а Гиллель, устроившись сзади, просунул голову между передними сиденьями, чтобы удобнее было разговаривать. Мы въехали на побережье и покатили вдоль океана через Ист-Хэмптон к чистенькому кварталу, где стоял наш дом. Колеса заскрипели по гравию, Вуди резко затормозил и погудел, возвещая о нашем прибытии.

Дядю Сола и тетю Аниту я нашел там же, где оставил в прошлом году: оба удобно устроились под навесом на террасе и читали. Из распахнутого окна гостиной лилась все та же классическая музыка. Все было так, словно мы и не расставались, словно Ист-Хэмптон будет длиться вечно. Я помню нашу встречу и, вызывая в памяти момент, когда обнял их и прижал к груди — в сущности, это было единственным наглядным свидетельством того, что мы в самом деле долго не виделись, — вновь ощущаю, как я любил их объятия. С тетей я чувствовал себя мужчиной, руки дяди преисполняли меня гордостью. А еще я помню все связанные с ними запахи: их кожа пахла мылом, одежда — прачечной в Балтиморе; помню аромат шампуня тети Аниты и туалетной воды дяди Сола. Каждый раз жизнь вводила меня в обман, и я снова верил, что круговорот наших встреч будет длиться вечно.

На столике под навесом я нашел привычную стопку литературных приложений к «Нью-Йорк таймс», которые дядя Сол еще не прочел и перелистывал в хронологическом порядке, хоть и весьма приблизительном. Еще я заметил несколько проспектов разных университетов. И нашу драгоценную тетрадь: в нее мы записывали прогнозы на следующий сезон по всем видам спорта — бейсболу, футболу, баскетболу и хоккею. Не ограничиваясь доморощенными пророчествами о том, кто выиграет Супербоул или поднимет над головой Кубок Стэнли, мы шли куда дальше: пытались угадать победителя в каждой из конференций,[341] счет финального матча, лучших игроков, лучших бомбардиров и суммы самых дорогих трансферов. Писали свои имена и рядом — свои прогнозы. А на следующий год брали тетрадь и смотрели, у кого из нас лучший нюх. Это было одним из дядиных увлечений; по ходу сезона он собирал и записывал спортивные результаты и сравнивал их с нашими предсказаниями. Если кому-то из нас случалось угадать или почти угадать, он приходил в изумление: