Женщины и старики заметались, ища выход, но в конце концов вынуждены были подчиниться и вместе с детьми спустились по лестнице. Йоиль шел со всеми. Значит, сперва душ, потом ужин, а потом к семьям.

Люди теснили его со всех сторон. Лестница привела в длинную холодную комнату, где свет был таким, что все казалось серым. Заключенные в полосатых робах молча указали на пронумерованные лавки и крючки для одежды. На стене белели таблички на разных языках: «Чистота – залог здоровья!», «Бой вшам!» и тому подобные. На столбе висела самая большая табличка со стрелкой, указывающей на железную дверь, и уточняющей надписью: «К дезинфекционной комнате».

Йоиль заметил хромого мальчика-горбуна, читавшего таблички на итальянском, и его сердце екнуло. Он направился к нему, и тут заключенный в робе толкнул их обоих на лавку. Они оказались рядом.

– Ты итальянец? – спросил Йоиль.

– Да, а ты?

– И я. Ты откуда?

– Из Рима. Меня сначала отправили в Дранси, а теперь вот сюда. Дети в Дранси говорили, будто евреев везут в чудесную страну Пичипой. Но по-моему, это место совсем на нее не похоже. Ты знаешь, где мы? Это правда душ?

– Конечно душ. – Йоиль стянул просившие каши ботинки и пошевелил пальцами.

– А я слышал всякое об Аушвице, – прошептал горбун.

Его губы дрожали, и он постоянно их облизывал. Даже горб словно бы вырос.

– Тут ты прав, не лучшее местечко.

– Да-да, но я слышал совсем жуткие истории…

Йоиль снял пальто и кофту, повесил их на крючок, затем стащил майку, штаны и трусы. Зубы застучали от холода. Он обхватил себя руками, чтобы чуть-чуть согреться, и встал в очередь входивших в душевую. Женщина впереди вдруг принялась визжать. Эсэсовец отвесил ей пощечину и крикнул:

– Judensau!

– Что он сказал? – поинтересовался горбун.

– Плохое слово, – ответил Йоиль. – Ругательство.

– Если ты мне переведешь, я никому не скажу, обещаю.

– Жидовская шлюха, – перефразировал Йоиль. – А нас, итальянцев, они зовут макаронниками.

Вместе со всеми Йоиль вошел в душевую. Почему-то она не была отделана кафелем, стены покрывала покоробившаяся известка. По периметру – душевые насадки. Некоторые пилястры, поддерживающие потолок, были решетчатыми, и какой-то старик пытался рассмотреть сквозь них, что там наверху.

– Что там, дедушка? – спросил у него горбун.

– Все, как рассказывали в Дранси, – проворчал старик. – В потолке есть дыры.

Что-то было не так с этим местом. Голые люди продолжали входить, тесня друг друга. Как они будут такой толпой принимать душ?

– Эй, приятель, – обратился к Йоилю горбун, – можешь добраться до стены и проверить, работает душ или нет. И есть тут вообще стоки?

Йоиль кивнул. Протиснувшись между женщинами, он оказался у стены. Стоков не было. Он задумчиво провел ладонью по известке. Вентилей тоже не было.

– Ничего нет! – заорал он.

– Бежим! – крикнул горбун.

Йоиль бросился к выходу, но дверь с жутким грохотом захлопнулась. Заскрежетали засовы, свет мигнул и погас. Толпа оглушительно взвыла, все принялись кричать и толкаться. Йоиля ударили локтем в висок, и он едва не потерял сознание.

– Прекратите! – кричал Йоиль, пытаясь найти укрытие.

Дышать было нечем. Со всех сторон напирали вонючие потные тела. Из глаз брызнули слезы, он хотел выйти отсюда; он понимал, что вот-вот произойдет самое страшное. Сердце заколотилось в предчувствии беды.

Вдруг из решетчатых пилястров послышался металлический лязг.

– Они нас убивают! – закричал старик, хватаясь за решетку.

На Йоиля навалилась удушливая темнота.

«Враги могут увидеть ваш свет. Выключите его».

Так гласили глянцевые плакаты, развешенные по всему Берлину. На них жуткого вида скелет восседал на самолете, намереваясь сбросить бомбу. Дети, проходя мимо, в страхе цеплялись за руки родителей.

Когда посыпались первые бомбы, Гуго понял, что образ Германии, нарисованный Гитлером, рассыпался. Красота зданий, убранных свастиками, орлы, что парили над квадратными колоннами, газеты, что славили процветающую страну, освободившуюся от нежелательных элементов и всевозможной грязи, – все это поползло по швам после начала войны, в которую втянул их фюрер.

Едва темнота простирала над Берлином свои черные крылья, весь свет должен был погаснуть. Если не хочешь оказаться под арестом, не включай ни ночник в детской, ни настольную лампу для учебы – все следовало погасить. По вечерам Гуго смотрел в окно и в жидкой смоле, заливавшей Николаифиртель, не узнавал Берлин. Не узнавал даже самого себя.

Теперь он понял, кто он такой.

Пока они бежали по Биркенау и кровь оглушительно стучала в висках, он наконец нашел и себя, и смелость сопротивляться, чтобы спасти свою душу.

– Откройте немедленно! – заорал Тристан Фогт, сбегая по лестнице.

Гуго не отставал. Фогт отпихнул двоих из зондеркоманды и бросился к железной двери.

– Вы что делаете? – крикнул эсэсовец, хватаясь за автомат.

– Открывайте! – рявкнул Фогт.

– Да вы с ума сошли! Нельзя, они все внутри!

– Плевать! – Оберштурмфюрер схватил Гуго за локоть. – Его сын угодил в газовую камеру вместе с евреями!

– Но если мы откроем дверь, тут такое начнется!

– Немедленно открывай! – Фогт принялся трясти охранника за грудки, потом постучал по своим нашивкам и ткнул унтера пальцем в лоб. – Видишь вот это? Клянусь, я тебе пулю в лоб пущу, если ослушаешься приказа старшего по званию!

– Слушаюсь, герр оберштурмфюрер, – пролепетал охранник.

Фогт его оттолкнул. Гуго смотрел, не смея пошевелиться. Лихорадка обжигала рот, пот заливал глаза, ужас сковал тело. Он протянул бумагу, прикрыв большим пальцем фамилию ребенка. Из-за двери доносились страшные крики.

– Вот он. – Гуго показал на фотографию Бастиана.

Их схожесть с Йоилем действительно впечатляла. Гуго понял, что должны были чувствовать Фогты в этот последний месяц.

– Сначала мне надо отдать приказ перекрыть дымоходы, – залебезил охранник.

До унтера наконец дошло, что надо спасти от гибели немецкого ребенка, к тому же сына явно не последнего человека в рейхе. Он взлетел по лестнице и исчез в метели. Гуго огляделся. Раздевалка была забита одеждой – зондеркоманда снимала ее с крючков и складывала в мешки. Больше она никому не понадобится.

– Только без фокусов, – прошипел Тристан Фогт, заложив руки за спину. – Мы сможем спасти только Йоиля. Вот так здесь спасают жизни. Надо быть готовым к компромиссу и пожертвовать остальными.

Гуго закивал. От тревоги он весь вспотел, как будто душившие его слезы нашли таким образом выход наружу.

Вернулся охранник с отрядом эсэсовцев. Щелкнула герметичная дверь, и они направили на нее автоматы. В щель качнулись плотно спрессованные тела людей, вдруг увидевших выход.

– Назад! – заорал охранник. – Назад, грязные евреи!

Другой эсэсовец дал короткую очередь, пробив голову женщине. Та задергалась в макабрическом танце и упала на пол. При виде растекающейся крови стоявшие рядом смолкли и застыли. Постепенно толпа подалась назад. У двери остался один-единственный ребенок.

– Это он! – заорал Гуго и беспорядочно замахал руками. – Бастиан, иди сюда, иди скорее!

Йоиль смотрел широко раскрытыми глазами, и его перепуганное лицо было совсем детским. Гуго почувствовал, как все вокруг напряглись, и взмолился, чтобы Йоиль от страха не выдал себя, чтобы сдвинулся с места и бросился к нему.

– Вы уверены, что это ваш сын? – спросил охранник.

– Разумеется! Не видите, ребенок в шоке! – гаркнул Гуго. – А как бы вы себя почувствовали, если бы вас схватили и заперли в темноте с евреями?

Молодой унтер съежился. Йоиль открыл рот, и Гуго вновь взмолился.

– Папа! – произнес мальчик по-немецки, плотно прижимая к телу руку с номером и пряча ее за спину.

Напряжение разом спало, и Гуго едва не разрыдался. Молодец, Йоиль!

– Папа, мне страшно! – жалобно сказал тот.