– Я хочу рассказать тебе о Лане. Она любила лошадей, оперу и чай. Любовные романы, фильмы ужасов… Ну и меня любила. Не переносила кофе, вечерние платья, туфли на шпильке, молочный шоколад… Вставала рано, ложилась поздно. Говорила, что спать – значит терять время. Потому что жизнь коротка. А мне кажется, она слишком длинна. А тебе?.. Гм… Тебе, конечно… Знаешь, Лана любила смеяться. Она была чудной, красивой.

Габриэль говорил долго. Когда он замолчал, Фонгалон был мертв. Его вытаращенные глаза уставились в потолок. От промежности доносился резкий запах.

Тогда Габриэль опустошил ящики и шкафы. Разорвал декоративные подушки, положил в рюкзак кое-какие украшения и вышел из перевернутой вверх дном квартиры.

Он шел по ночному Парижу. Что-то шептал, плакал.

Когда он вернулся в отель, то упал на кровать и сразу заснул.

В сотнях километров от столицы девушка тоже спала. Глубоким, но беспокойным сном.

Ее свободная рука безнадежно цеплялась за простыню. Сердце сильно билось, подхватывая быстрый ритм проносящихся в мозгу воспоминаний. Может быть, утром от них не останется и следа…

Пусть ноги утопают в теплом песке. Пусть кожу ласкает пыль.

Тама бежит, бежит не останавливаясь.

Она летит на крыльях свободы, несется вперед.

Подхваченная обжигающим ветром пустыни, она даже не запыхалась.

Перед ней – неизвестность.

За ней – ад.

Легкость, нежность. Невесомость.

Воздух не удушливый. Просто теплый. Теплый и питательный, как амниотическая жидкость в материнском чреве.

Никаких звуков, никаких угроз. Никакой боли.

Больше никакого страха.

Горизонт безоблачен и безопасен.

Тама бежит.

И вот он появляется из небытия и летит к ней навстречу. Атэк порхает в ярком небе у нее над головой. Она слушает, как он поет, это так красиво, так чисто.

Я знала, что ты не умер!

Он – ее проводник.

Каждый шаг уносит ее прочь от несправедливости, от страдания, от унижений. От всего того, что до этого мгновения составляло ее жизнь. Она слышит, как бьется ее сердце, раньше оно никогда так не билось.

Ее сердце и сердце Атэка.

Она не слышит ничего другого. Ни ворчания, ни криков, ни воплей ярости.

Тама в раю.

Шаг, еще один, ее взор устремлен в небо.

Вдруг она падает в пропасть.

В бесконечную пропасть.

Тама открывает глаза. На несколько секунд она перестает дышать, пытается понять, где она. Ей требуется несколько долгих минут, чтобы узнать лоджию, понять, что рядом лежит ее одеяло. Она пытается пошевелиться, но тело пронзает боль. Тело кричит от страданий.

В одном месте болит еще сильнее, чем в остальных. Таме не удается точно определить, где именно. Кажется, в левом плече. Она решает не шевелиться и старается вспомнить, что с ней произошло.

Вы можете только мертвых обворовывать…

По лицу катятся обжигающие слезы.

Ее сон был так прекрасен. Солнце, небо, утопающие в теплом песке ноги. Атэк, ветер, пустота. Спокойствие.

Если смерть похожа на этот бег в пустыне, если смерть означает чувствовать себя легкой, как перышко, то Тама хочет умереть. Еще раз.

Умереть прямо сейчас.

Умереть, и ничего иного.

Она покинула рай, но ей удалось добраться до своего одеяла. Ползком, как смертельно раненное животное. Не в состоянии достать до выключателя, она сворачивается калачиком в темноте, ее трясет. Ее тело – один большой синяк, кровоподтек. Тама – одна сплошная рана. Ее ступни заледенели, голова горит.

Почему она все не умирает? Почему так цепляется за жизнь?

Занялся день. Затем снова зашло солнце. Тама открывала глаза раза два или три. Не больше.

Дверь же на лоджию не открылась ни разу.

Тама не может двигаться, поэтому вынуждена мочиться под себя, на одеяло. Среди этого хаоса она спрашивает себя, как она будет его отстирывать, потому что одеяло не влезает в стиральную машину, оно слишком большое.

Снова день. Тама этого не видит. Ее качает на волнах кровавого океана, бросает об острые скалы. Вдали плавают осколки того, что когда-то было, вероятно, ее сновидением.

Мозг горит пламенем, во рту сухо, как в пустыне.

Еще одна ночь.

Таме снится, что она пьет воду. Литры воды.

Таме снится, что ее обнимают дружеские руки.

Таме снится, что она умирает, раз и навсегда.

Откуда-то доносится мягкий голос:

– Тама? Ты меня слышишь?.. Тама?

Она уже слышала этот голос, ей всегда нравилось его слышать.

– Тама?

С первого раза открыть глаза не получается. На секунду ей кажется, что она различила лицо Изри – наверное, галлюцинация.

– Тама, очнись…

На этот раз она обнаруживает, что над ней и правда склонился Изри.

– Ты меня видишь?

Она шевелит распухшими губами, но не произносит ни звука. Изри уходит и возвращается со стаканом воды. Помогает ей пить, отчего она чуть не задыхается.

– Тихонько… Вот, молодец.

Из глаз Тамы брызнули слезы, и взгляд Изри затуманился. Он гладит ее по щеке, долго смотрит на лицо. Его почти не узнать, так оно изуродовано. Изри берет Таму на руки и несет вон из лоджии. Открывает ударом ноги дверь в свою бывшую комнату и опускает девушку на кровать. Он подкладывает ей под затылок подушку и начинает ее раздевать. Снимает блузку и футболку. Она остается только в своем розовом лифчике и белых трусиках. Когда Изри видит ее тело, он приходит в ужас. Везде кровоподтеки и шрамы. Тама снова потеряла сознание, и он переворачивает ее на бок, отчего может увидеть огромный ожог на спине. От ярости он стискивает зубы и выходит из комнаты. Появляется спустя три минуты, держа в руках еще один стакан воды. С аспирином.

– Выпей, станет полегче…

Он поддерживает ее за шею и помогает поднять голову.

– Кто это с тобой сделал? – спрашивает он.

В ответ – лишь страх в глазах.

– Кто, Тама? – жестко повторяет он. – Мать, так? Говори свободно, ее нет дома…

Тама хотела бы избежать вопросов, на которые у нее нет права отвечать. Изри накрывает ее одеялом и снова гладит по щеке. Несмотря на все полученные удары, это лицо его притягивает. А глаза… Сверкают, как тысяча огней. Изри никогда не видел ничего красивее этого скорбного взгляда.

Проходит несколько минут, и Тама может уже кое-что сказать.

– Изри? Они по… похоронили ма… мадам Мар… гариту?

Таме сложно произносить слова, но она надеется, что Изри ее поймет.

– Кого?

– Мар… гариту, ко… которая… жи… вет в… Сор… бье…

Лицо Изри сереет.

– Маргарита умерла?

– Нес… колько не… дель назад.

– Несколько недель… Значит, ее точно похоронили!

– Но… ее… кто-нибудь… видел?

Молодой человек хмурится:

– Успокойся, Тама. Расскажешь попозже, хорошо? Потому что я ничего не понимаю…

– Нет! – стонет Тама. – Нужно… уз… нать…

Тогда, собравшись с последними силами, она ему рассказывает обо всем, что произошло в тот проклятый понедельник. О праздничном торте, о жилетке, о «Реквиеме» Моцарта, о сердце Маргариты, о преступлении Межды. Ее слова и мысли путаются. Но, несмотря ни на что, молодой человек в конце концов разбирает то, что она хочет сказать.

– Не может быть! – кричит он. – Ты лжешь!

Тама всхлипывает, цепляясь за руку Изри. Вдруг слышится шум входной двери. Тама в ужасе.

– Отнеси меня… на… на лоджию! – умоляет она, пытаясь подняться.

Изри прижимает ее к постели:

– Лежи тут. Мать я беру на себя.

Он закрывает дверь комнаты. Таму трясет от страха, от холода, от боли. Она слышит, как Межда с сыном разговаривают. Они быстро переходят на крик. На визг.

– Ты не имеешь права так с ней обращаться! – взрывается Изри.